Годовщина

В этом году моей маме, Галине Константиновне, исполнилось бы 70 лет — если бы она не ушла 9 лет назад. Сегодня годовщина. И первый год, когда я день в день не еду на кладбище — потому что я сама уже более мать, чем дочь, и у моей собственной дочери сегодня первый в жизни экзамен, трудный, ответственный, и ее надо было сначала на этот экзамен отконвоировать, а потом, вечером — реанимировать. Так что пьяная дура в кладбищенских соплях в нашей квартирке сегодня была бы лишней. Поеду послезавтра — потому что завтра, ***, еще один экзамен.

Мы с мамой не были особенно близки, не были задушевными подругами. У меня от нее было множество тайн и секретов в детстве и юности, да и во взрослой жизни я далеко не обо всем спешила рассказывать. Она далеко не во всем одобряла меня — правда, почти никогда не высказывала своего неодобрения вслух. Но когда ее не стало, то вдруг оказалось, что существует бесконечное множество тем, вопросов и проблем, с которыми больше просто не к кому пойти. Того, о чем не поговоришь ни с близкой подругой, ни с любимым мужчиной, ни с сестрой, ни — тем более — с собственными детьми. А когда при этом внезапно, в тридцать пять неполных лет, оказываешься старшей в роду, становится особенно не по себе.

Мама прожила очень неказистую, будничную жизнь, и ушла так же незамысловато, как многие в этойнашейстране — сгорела от рака. Ее дурно лечили, как это у нас принято, а мне не удалось сделать ничего, кроме как немного отдалить неизбежное и до последнего поддерживать в ней уверенность в том, что она поправиться. И я до сих пор чувствую себя в чем-то непоправимо виноватой, хотя не знаю, что еще можно было бы сделать тогда. Она жила плохо, бедно, не дождалась того времени, когда я более-менее встала на ноги и разобралась со своими проблемами. Мне так и не удалось ни разу свозить ее за границу, и за это мне тоже стыдно. Я не смогла помочь ей выбраться из грязной, вонючей коммуналки, где сама провела все детство и юность. Она не увидела, какими красивыми стали ее любимые внуки. Какой — теперь — стала я.

Раз в полгода мне снится один и тот же сон — будто мы с ней каким-то образом обманули смерть, спрятали ее от неизбежного, и она осталась жива, осталась с нами. И когда во сне она вдруг, как прежде, начинает на что-то жаловаться, я удивленно и даже с некоторой досадой, как усталый родитель маленькому ребенку, отвечаю ей: мама, ну как можно, не гневи небо, ведь нам так повезло, чертовски повезло, мы обставили эту дуру безносую, и теперь надо просто жить и радоваться. И мы садимся пить чай, и разговариваем, разговариваем…

Но это во сне. В жизни я почти привыкла, почти смирилась. Осталось только два бага в системе. Во-первых, я до сих пор молча, но мучительно завидую тем своим ровесникам, чьи родители — или хотя бы один из родителей — еще живы. Потому что где-то глубоко внутри мы продолжаем оставаться детьми всю нашу неловкую жизнь — но только до тех пор, пока они с нами и над нами: старенькие, немощные, мудрые и бестолковые, сильные и беспомощные. К сожалению, окончательно понять это можно только post factum. А во-вторых, я совершенно натурально и порой весьма невежливо бешусь, когда кто-то из этих самых друзей-приятелей-ровесников начинает жаловаться на своих матерей: какие, мол, они бестолковые и занудные, как достали своей старческой опекой, заботой, маразмом, непониманием, вниманием, невниманием, усиленным питанием, далее везде. Хочется орать в голос. Хочется прибить. Хотя ни то, ни другое, разумеется, не поможет, потому что, как было сказано выше, только post factum. 

Вот, собственно, и все. На этой фотографии — моей любимой — ты младше меня сегодняшней, и в это невозможно поверить. До свидания, мама. Я люблю тебя.