Дачные письма

Я к Вам пишу (да, да, чего же боле…). Меня сегодня время не теснит.

Я, знаете ли, в отпуске – и то ли меняется погода, то ли вид на озеро, сосновый лес и поле немного начинают утомлять, но хочется мне с Вами поболтать о чем-нибудь возвышенном. В неволе скупого быта дачного, увы, мне не о чем и не с кем. Здесь беседы вертятся вкруг некошеной травы, бессмертной тли и нового соседа. Здесь меряются сочностью ботвы, длиной забора, частотой полива, и утекают дни неторопливо в сады и огороды. Если Вы когда-нибудь заедете – бог весть, все может статься – в наши палестины, Вы будете красою здешних мест и невозможной сладостью малины поражены. Но быстро надоест, я полагаю, Вам наш быт неспешный, удобства на задворках, странный внешний наш вид – мы быстро отвыкаем здесь от всяческих условностей. Погода не балует карельские леса, и как-то неуместно слово «мода», когда не просыхают небеса. Да и в жару на фоне огорода, сарая, сена и соседских кур весьма смешны гламур и маникюр. Так величаво говорит природа, что ей всего милее сапоги резиновые, ватничек, фуфайка и как-то безразличны утюги. Я тоже нынче дачная хозяйка, и местной моде отдаю долги, в пейзаже сельском растворясь вполне. Юдашкин нервно курит в стороне.

Так вот, коль скоро пыльные столицы с их суетой прискучили бы Вам, и Вы бы вдруг решили объявиться (зачеркиваю: пасть к моим ногам) здесь – Вы бы не сумели примириться с убожеством окрестным. Ваш утонченный вкус коробил бы пейзаж унылый, обстановка, лица, искусанные до крови мошкой, черничным перемазанные соком (он плохо отмывается)… Друг мой! Как грустно было бы и одиноко Вам, бросившему праздник городской за ради… мда… пейзанской пасторали, смотреть на эти грязи и сараи, пилить дрова и пожилой доской калитку подпирать. И очень скоро, какой-нибудь предлог изобретя, покинули бы Вы сии просторы, сквозь зубы улыбаясь и шутя не слишком остроумно. Пыльный город, где женщины прекрасны и нежны, где не сойдешь с ума от тишины, где не растят укроп и помидоры, вновь стал был мил и сердцу, и уму. И, нежась под струей воды горячей, Вы долго размышляли бы, к чему Вам эта я, особенно на даче… И не придумав должного всему увиденному Вами объяснения, пришли бы Вы в такое огорчение, что прибывшему через день письму от дачно-незатейливой меня навряд ли бы порадовались. Я же, Ваш лик печальный в памяти храня, страдала бы, и плакала бы даже, ответа дожидаясь и кляня то Вас, то почту, то пейзаж убогой… Так вы не приезжайте, ради бога.

Я отвлеклась – покорнейше прощения прошу, мой милый друг. Сего письма в начале я хотела, без сомнения, о чем-нибудь возвышенном весьма поговорить. Но сущее мучение беседовать, к примеру, о «Былом и Думах» – и при этом об одном лишь думать, одного лишь с нетерпеньем ждать: ну когда же прекратится дождь! И высохнет белье – у нас так сыро! И я смогу без куртки и калош хотя бы прогуляться до сортира. Не морщитесь – ну что с меня возьмешь! – я дачница, преглупая селянка, я этакая барышня-крестьянка наоборот. О чем не заведешь рассказ – все лезет гадкая рутина из каждой паузы и запятой и оплетает быта паутиной любой сюжет, с наивной прямотой зовет сортир – сортиром… Что ж, картина, по крайней мере,  Вам уже ясна. Я отбываю отпуск. Я больна дурной погодой, дачным сплином, Вами – всем понемногу. Близится рассвет. Над озером все тучи, тучи, тучи. И ветрено. И ни малейшей нет причины Вас признаниями мучить и жалобить. Ромашковый букет уныло чахнет в поллитровой банке, жужжит комар голодный, две поганки торчат из-под березы, менуэт танцует дождь на крыше, полумрак июльской ночи тает понемногу, а я все не придумаю никак сумбурному посланью эпилога, и спать хочу невыносимо так, и сонные слова кругом роятся…

Я к Вам пишу. Вы будете смеяться…

 

Письмо второе

Я не хочу печалить Вас ничем. Но и развлечь Вас мне, пожалуй, нечем. Любовь моя угасла не совсем, но обещаю: к нашей новой встрече я излечу докучливый недуг и буду весела и безопасна. Да, я могла бы справиться прекрасно с собою и теперь – но чем досуг тогда мне скрашивать? Вам тяжело, Вам странно и неловко – но представьте себе: здесь вечерами так светло, так невозможно тихо на закате, что вянет здравый смысл и ноет грудь, и хочется любить. Кого-нибудь.

Вы помните, в таком-то там году (о, боже мой, как молоды мы были!) мы пили сидр в Михайловском саду на лавочке и долго говорили о странностях любви. В меня тогда еще Вы были влюблены немного, а мне – уж Вы простите, ради бога – мне было не до Вас. Моя звезда была ко мне прохладна и жената. Вы ничего не знали и меня выгуливали на закате дня и все надеялись… Пустые траты и хлопоты пустые – c’est la vie! Так вот, мы говорили о любви.

Теперь, когда Вы счастливы вполне, и не со мной, и позабыть успели все лавочки и все слова, что мне сказать когда-то так и не сумели, я, после стольких лет увидя Вас, припоминая нежности былые, заметила, что серо-голубые у Вас глаза. И от оттенка глаз до пятнышка на правом рукаве Вас изучив, я вдруг вообразила, что горестно ошиблась. Вы, наверное, меня жалели и уныло смотрели мимо, возле и вокруг. Зато теперь мы квиты, милый друг.

Нет, Вы не гений чистой красоты, не Аполлон и даже не Геракл. Но я, в тревогах шумной суеты, где радостей сердечных – кот наплакал, Вас выбрала и полюбила Вас, пронзительной и трепетной любовью, весьма полезной слогу и здоровью. И если Вам приходится подчас непросто – например, читая это послание – уж будьте так добры, не злитесь, ибо Вам, по всем приметам, любимым быть осталось полторы недели, ну от силы две. Ужель былая страсть не стоит двух недель?

Смеркается. Уплыли облака за горизонт, и небосвод прозрачен. И мягко закругляется строка привычным пожеланием удачи. Ни ветерка, ни шороха листвы, и только заливаются цикады унылым скрипом. Ничего не надо. Упасть в объятья скошенной травы и слушать небо. И до темноты не двигаться, не думать, не согреться и не стряхнуть печальной пустоты, свернувшейся калачиком на сердце…

Потом по Вам немного повздыхать – и спать.

Мой милый друг, мой друг неблизкий, я повторяюсь…  Ну и что ж! В глуши моей карело-финской другой забавы не найдешь, как      к Вам писать. Еще не зная, какую тему разовью, я чую, чую дежавю, слова на вкус перебирая. Почти почившие в забвенье (забей, наплюй и разотри), всплывают чудные мгновенья из памяти – одно, два, три, двенадцать, триста двадцать восемь – я помню все наперечет. А лето медленно течет, все более склоняясь в осень, и я все более клонюсь к сарказму, пусть и с неохотой,  пусть и борюсь еще, борюсь с собой, ищу высокой ноты, но вряд ли отыщу уже.Комар гудит на вираже и мессером заходит с тыла. Шлепок – не стало комара. Любовь прекрасная уныло во мне шевелится с утра, к обеду просится наружу, а ввечеру – простыл и след, а мне и времени-то нет ее искать. Чего уж хуже – в тоске-печали вечерять, вперяя взор в блокнот заветный, и с ужасом осознавать, что и не сладок плод запретный, и не волнуется душа, и сердце – нет, не кровоточит…  Уж дело мало-мало к ночи, а не наплакалось стишат, не излилось строки звенящей  и трепетной из-под пера. От скуки в тишине зудящей охочусь я на комара, оставив светлый образ Ваш.

Возможно, виноват пейзаж. Все то же небо, то же поле и то же озеро вдали, и ветер в бархатном камзоле гоняет тучи-корабли из края в край, и преют травы на позаброшенных лугах, и время прячется в стогах, и лезет леший из канавы, и убегает в темный лес, где, претворяясь каменюкой, спит дух, владетель здешних мест, и греет лысину гадюкой. Все те же ягоды, грибы, компоты, джемы, маринады, и в цветуёчках палисады, и плен натопленной избы, и та же лень, и та же нега, неприхотливый дачный быт, и в воду весело,  с разбега, и в небо с песнею, навзрыд…  Вокруг все та же красота, что и всегда.

Но я не та. Мне скучно, бес – но без томленья весны и розовых соплей. Не бередят мои мученья воспоминанья прежних дней. Увы! Я так была бы рада живописать былую страсть, но вот досадная напасть – свели коня у конокрада. От нежной муки клонит в сон, от песен сердца вянут уши, и как-то побоку, влюблен в меня предмет иль равнодушен ко мне – я знаю наперед, что может быть, а что случится… зачем познавшей ветра птице просить у неба самолет? На что красавице клобук, к чему доярке Северянин? Моя отрава, мой недуг звучат во мне без липкой дряни весьма сомнительных страстей.

Я по привычке жду вестей от Вас и Вам пишу посланья – но попросту, без огонька. Восторг взаимопониманья размыла времени река. Стареет взгляд, седеет нежность, мгновений множится чреда и утомляет. Лебеда. Сныть. Непогода. Неизбежность. И письма странные писать уже давно намного слаще, чем видеть Вас иль представлять, как Вы вскрываете шуршащий словами нежными конверт, слезу роняете скупую на ворох лет, на долю злую, на то, чего в помине нет. Мой друг! Достало бы чернил заплакать чистый лист бумажный, а кто кого и где любил – не интересно и не важно.

Во имя ясного огня,
Простите глупую меня.

 

Письмо шестое

Что ж, пора, наверное, ставить крест. Пустота такая, что всякий жест оставляет привкус прокислых щей, и досадней юношеских прыщей этот вздор, эти пышные словеса, эта память вздоха на волосах, на затылке, этот чужой задор, и призывный взгляд, и немой укор, и холодный кофе – та еще дрянь, и зачем я встала в такую рань?…

Брезжит утро — в тучах и клеверах. Здесь у нас, на простуженных северах, под конец июля почти всегда пахнет осенью, и течет вода с прохудившихся навсегда небес, снизу вверх чернеет и мокнет лес, и в канаве, шелковый пух суча, вездесущий колышется иван-чай. И недобрый ветер, и полусвет, и в сенях развешенный сухоцвет.

Это было славно – болеть тобой, ведь бумага стерпит надрыв любой, ведь не дня без ласкового письма… Я любила многих и всех весьма, но недолго — честно сказать, пока заплеталась нежностями строка и томился страстью неловкий стих. Я забуду тебя, как забыла их, потому как перевелись слова. На дворе трава, на траве дрова.

На дровах унылый полиэтилен. Горизонт печален без перемен, и торчит осина, как перст судьбы. Домочадцы чапают по грибы, надевают куртки и сапоги, чайный пух выписывает круги над дорогой. Изредка из-за туч выползает бледный осенний луч и обратно прячется второпях, как птенец в черемуховых ветвях.

Мы увидимся вновь через десять лет, я скажу небрежно «привет-привет», и опять мучительно не пойму, отчего так плакалось в полутьму, так леталось, маялось, не спалось, пробирало дрожью сырой насквозь, и визжали, лопаясь, тормоза, и куда глядели мои глаза, и в каком-нибудь баре или кафе за прискорбный выпью плюсквамперфект.

Вот и все. Вполне завершен гештальт. Послезавтра – пыль, суета, асфальт, четких линий вечная красота, тополя, трамваи – и немота. А забытый на зиму старый дом будет гнить под снегом, скрипеть бревном, под бревном поселится дура-мышь, будет громко топать в густую тишь, будет рыскать по дому и сгрызет пачку писем, брошенную в комод…