Мой Ленинград

* * *

Я родилась и росла
в городе,
коего более нет,
где полусонный свет
падал на выгнутые зеркала
долгой реки, от тоски густой,
из акварельного неба;
где
плыл опечаленный лик золотой,
не уступив звезде,
и кумачовый пыл
влажная крыла пыль.

Где врастали дома
в трещины мостовых,
и в коммунальных их
норах сходили с ума
страшные, злые старухи, свой
глухонемой доживая век,
где, задыхаясь веселой травой,
строили утлый ковчег,
в мутные зря стаканы,
поэты и тараканы.

в этом городе
не было
желанья куда-то бежать:
нищего быта мусоля печать,
жизнь возлежала на дне.
Некогда, ныне и присно
прели в истоме дождя,
и птеродактилем коммунизма
реяла длань вождя
над отсыревшим пространством
с убийственным постоянством.

* * *

Мама мыла, мыла раму
Мыла раму и буфет.
Солнце утреннее прямо
Проливалось на паркет,

Шелестели обветшало
Занавески на окне,
Что-то радио трещало,
Первомайское вполне.

Два столетья русской прозы
Прятал вышитый батист,
Под кустом китайской розы,
Чах отцветший декабрист.

А в углу за этажеркой,
В раже кройки и шитья,
Чадо мучилось примеркой
Кукле платья из тряпья.

Мама мыла и стирала,
Прибирала и мела,
Вытрясала покрывала,
Протирала зеркала,

И над пылью коммунальной
Плыл по радиоволне
Марш уборки генеральной
Гимном новенькой весне.

* * *

В городе Ленина Владимира Ильича
было как-то не принято громко кричать
в трамвае,
и лузгать семечки – неприлично;
равно как жарить истово «Отче наш»,
не посещать филармонию и Эрмитаж,
хотя бы эпизодично,
а также:
— петь советские песни;
— не выучить наизусть график развода мостов;
— на голубом глазу
вещать, что Федор Михалыч скучен и не созвучен веку;
— и прочая, прочая…
Здесь – а точнее, там,
в Городе, коего нет,
всякий имел какой-нибудь абонемент:
в консерваторию или, скажем, в библиотеку.

Там в разговорах всегда какой-то подтекст
присутствовал: не то, чтобы фронда или протест,
а так — едва уловимое, смутное нечто,
завернутое в изысканный политес
развесистых фраз, пространно-густых словес,
приправленных, уж конечно,
цитатой из русской классики.
И если, корежа гладь
беседы, над ней воспаряла исконно-русская «блядь»
в мареве дымно-водочно-огуречном –
то воспаряла красиво.
И так утекали дни,
вдоль пустоты,
поперек мышиной века возни,
и утекли.
В никуда.
Навечно.

* * *

Скорбный ангел на игле,
Что ты мечешься во мгле,
Что грустишь в сыром тумане,
Tell me, darling, s’il vous plait.

Век ли, жадный и лихой,
Плебс ли, жалкий и бухой,
Омрачают лик твой ясный
Чепухой и требухой?

Надзиратель биржевой,
Часовой береговой,
Черный ангел, что ж ты вьешься
Над моею головой?

Ты добычи не ищи,
Ты не целься из пращи,
Поживу еще немного,
Потерпи уж, не взыщи.

Нет утехи в естестве.
Нет блаженства в божестве.
Очень ветрено сегодня
На Неве.

* * *

Не потому, что навсегда
Ушли нелепые года
Блаженной молодости нищей,
Не потому, что смех горчит,
И черный ветер под ключицей
Левой свищет,

Не потому, что ты один,
И он один, и до седин
Дойдя, где весело, где трудно,
Все чаще добрые мои
Друзья, забыв свои бои,
Сном засыпают беспробудным,

Не потому, что тишина
Все реже нежностью полна,
Все меньше манит обещанием,
И крутит, крутит колесо,
Угрюмый век, и давит сок
Из наших душ с особым тщанием,

Клянусь тебе – не потому
Я пристально гляжу во тьму
Минувшего с такой печалью,
Но потому, что там, внутри,
Лампадкой мерной все горит,
Блестит «За мужество» медалью

Последний настоящий свет,
Которому названия нет
И места нет на лохотроне
Интерактива и бабла…
И эта тьма вполне светла
На данном в ощущениях фоне.