Тексты песен

Арканар, или посвящение А.Б.С.
Ассоль Корабельная или песенка о сбывшейся мечте
Баллада о бедном рыцаре
Баллада о трех улицах
Баллада о Франсуа Вийоне
Бронепоезд
В стольном городе Москва
Вальс разлуки (Кружится, кружится пыль, застилая глаза)
Все может закончится, друг мой, в любую минуту
Гимн правильных людей
Глупец Гераклит (Река)
Городской романс
Давай поговорим о ерунде
Дети мечты
Дом на горе
Дорога на Турухтанные острова
Дыра
Если завтра будет дождь
Если нам повезет
Есть много женщин красивей и стройнее меня… (То ли джаз, то ли блюз)
Жизнь отставного корнета
Забывай, застывай …
Завтра начнется война (В нашем доме не слышно ни криков, ни стука копыт)
Задыхаясь от слов чужих
Закрывай глаза, закрывай (из поэмы 12х12)
Золушка
И трава тогда была зеленее…
Из бытия в небытие
Иначе
Как ни бейся, как бойся проиграть
Каменные боги любви
Ковчег
Когда мы были молодыми
Комната на третьем этаже
Композиция
Кошка по имени Чернышевский
Кукла Наташа (Маленькой девочке очень не хочется спать…)
Летняя рапсодия или страсти по Гершвину
Лук разлук
Ля-минор
Маленькие человечки
Марианна
Мастер и Маргарита
Мне бы дожить до Нового Года
Мне нечего тебе сказать
Молитва
Мотылек
Мы встретимся послезавтра
Мы занимаемся музыкой
Напиши мне
Не страшусь я ни войны, ни диктатуры…
Ни о чем, кроме
Ничего не происходит
Ничто не вечно под луной
Новогодняя песенка о короле
Ну, вот и все…
О любви и о смерти
Обычное дело
Он проживает на набережной…
Они сидели на кромке дня (Не от любви)
Осень
Отчаянно близорук
Паяц
Перезимовали
Песенка о гвозде
Песенка о переменчивости души
Песня Русалочки
Петрополь (Этот город, построенный на болоте…)
Пир во время чумы
Посвящение погибшим на Чеченской войне
Превратности кочевой жизни
Прощальная
Прощальная 2 (Пока нерешительно топчется время…)
Прощание с Неуловимым Джо (Скатертью дорога, Джо…)
Родина-мать
Ромео женат на Джульетте четырнадцать лет
Свет мой небесный
Серебряный вздор
Сказочный день
Стареющие девочки
Стреляли не в тебя (О бренности)
Суббота-блюз
Такая короткая жизнь
Тот май
Треугольник (В этом доме замок уничтожен…)
Ты живешь в уездном городе N
Ты живешь в уездном городе Ж
Утомленный любовью (Песня о любви к Родине)
Ушедшие ловить ветер
Царевна-лебедь
Царевна-лягушка
Циклопедия
Чтобы было проще
Это было бы грустно (Лодка)
Я вас люблю, друзья мои
Яблоко
Яснево

 
* * *

Если завтра будет дождь
Проливной стучать по крыше,
Я, наверно, не услышу,
Как несмело ты войдешь
В дом, затянутый дождя
Бесконечной канителью,
Как, обидевшись смертельно,
Хлопнешь дверью, уходя,
И обратно не придешь –
Если завтра будет дождь.

Если завтра будет снег
Мне, кружась, лететь навстречу,
Я, наверно, не замечу
В этой белой пелене
Твой печальный силуэт
У оконного проема,
Пробегая мимо дома,
Где живешь ты столько лет,
Забывая обо мне –
Если завтра будет снег.

Если завтра будет свет
Чистый, радужный, небесный,
Пробивать лучом отвесным
В тучи стянутый рассвет,
Напевая декабрю
Песни солнечного лета –
Я проснусь, теплом согрета,
И поверю, что люблю.
Так изменится сюжет,
Если завтра будет свет.

Треугольник
или песенка о том, как мои соседи по квартире
выломали замок на входной двери

В этом доме замок уничтожен, как класс
Приходи и входи, без звонка и без стука.
Вот, казалось бы, проще простого наука,
Но ее ты осилить попробуй хоть раз.

Что, казалось бы, проще — подняться наверх
По заплеванной лестнице старого дома,
Огибая бойницы оконных проемов,
Ни на что не надеясь, не веря в успех.

Что, казалось бы, легче — на третий этаж
Донести утомленное, бренное тело,
Постучаться, приличия ради, несмело,
И войти в этот дом, не боящийся краж.

И, войдя, в лабиринтах, в коридорах его заплутать,
Но найти наконец вожделенные двери,
И, биение сердца немного умерив,
Их толкнуть и войти — но меня не застать.

Потому как спускаются темные тени,
И опять кто-то вывернул лампу в подъезде.
Я карабкаюсь вверх по разбитым ступеням
И звонки обрываю — но он, очевидно, в отъезде.

Песенка о переменчивости души

Еще вчера была весна,
А нынче ветрено и сыро,
И в окна темные так сиро
Глядит унылая луна.
Едва качается фонарь
Над нашей улицей пустынной,
Походкой медленной и чинной
К нам приближается январь.

Еще вчера была Москва,
Арбат, и над Арбатом – скрипка:
Она текла, хрупка и зыбка,
Да так, что кругом голова.
А здесь, над темною Невой
Не слышно музыки далекой,
И ты становишься жестокой,
И он становится чужой.

Еще вчера была любовь,
До слез, до судорог, до дрожи,
Когда мороз бежит по коже
И взгляды будоражат кровь.
Ах, как ты преданно ждала,
Ах, как ты ласково встречала!
И от вокзала до вокзала
Судьбы дорога пролегла.

Душа изменчива, увы,
Но свято чтит воспоминанья,
От сокровенного признанья
До поворота головы.
И ночь вагонного пути,
И ночь безумного желанья,
И день неловкого прощанья…
Прости, пожалуйста, прости.

Летняя рапсодия

Лето мерцало, плакало, пело,
Делало с нами все, что хотело,
Тонкой свечою, пламенем ярким
Лето сгорело, стало огарком

Лето, стелившее ночь к изголовью,
Ночь, напоенную то ли любовью,
То ли безумной, бездумной тоскою,
Той, что лишает и сна, и покоя.

Нынче же холодно. В парке деревья
Обнажены, и царит недоверье
Там, где намедни царило веселье –
Это прощание, это похмелье,

Тина на стенах пустого колодца,
Накипь, налет – но в душе остается
Ворохом сплетен и водочных бредней
Та, что всегда умирает последней:

Мол, возвратится пропавшее лето,
Солнечным светом так щедро согрето,
И, отдохнувшие крылья расправив,
Мы полетим, за спиною оставив

Зимнюю скуку, осеннюю слякоть.
Но отчего же так хочется плакать?
Это уже не любовь, не тоска,
Это не осень звенит у виска,
Это из давнего, летнего сна
К нам на мгновенье вернулась она —

Эта музыка…

Золушка

Часы на старой башне возле рва
Пробили полночь, гулко и печально.
Я Золушка, я здесь совсем случайно,
По прихоти судьбы и волшебства.
Я убегаю, рассыпаюсь в прах:
Красавица становится дурнушкой,
Обиженною кухонной простушкой
С мозолями на содранных руках.

Мой добрый принц, я буду вспоминать
Ваш чудный замок в зарослях жасмина,
Когда, присев под вечер у камина,
Я медный чайник стану начищать.
Я буду шить, стирать и убирать,
Вы будете искать меня по свету,
Грустить и, как положено поэту,
Мне нежные сонеты посвящать.

Но и печаль не вечна, и любовь
Когда-нибудь не выдержит разлуки.
В извечном споре верности и скуки
Последняя одолевает вновь.
Но, милый принц, не мне Вас упрекать:
Завидя Вас, спешащего навстречу,
Я спрячусь, убегу, я не отвечу
И туфельку не стану примерять.

Встает над замком полная луна,
Часы пробили гулко и печально.
Я Золушка, я знаю Вашу тайну,
Мой славный принц, — и потому грустна.
Пусть сказка, сочиненная потом,
Припишет мой побег неловким чарам:
Я знаю, что с двенадцатым ударом
Прекрасный принц становится шутом.

Ужасным карлом, гадким и седым,
С белесыми, навыкате, глазами,
С дрожащими от похоти руками
И голосом скрипучим и тугим.
И прочь бежала, разгадав обман,
Я ночью той, холодной и ненастной…
Я золушка, я помню все так ясно –
И глубже прячу туфельку в карман.

Царевна-лебедь

У царевны-лебеди — белые крыла,
У царевны-лебеди — вечные дела:
Все она качается вдоль широких вод,
Где ее царевичей вереница ждет.

Все бы им, царевичам, на море глядеть!
Все бы им царевичам, что-нибудь хотеть!
Как чего касатику станет не хватать,
Так скорее на море — горе горевать.

Вот она и мается: как бы все поспеть!
Даже белку давеча научила петь,
Да дворец отстроила, да морских чертей
Обрядила скоренько в полк богатырей.

Но пускай царевичи мир дивят честной
Белками, да елками, да нечистью морской!
Только бы не лапали белую судьбу,
Не просили девицы со звездой во лбу.

Ей бы не царевича, да не мужика,
Ей бы с белым лебедем взмыть под облака,
А звезду постылую — в омут ледяной:
Мол, пускай поцарствует кто-нибудь иной.

Вот и просит Господа лебедь, для себя:
Ты пошли мне, Господи, бела лебедя.
Но не слышит Господи, да с барского плеча
Шлет он ей то коршуна, то царевича…

Циклопедия

Деревянные пальцы уныло бредут по ладам,
Деревянные губы хмельной пригубили лозы,
А по небу голландцев летучих гуляют стада,
Предвещая погибель ужасную в виде грозы.

Пусть разверзнутся хляби небесные над головой,
Пусть проглотит нечистое племя вселенский потоп,
Я ж поглубже нырну и, смеясь, понесусь под водой
На неведомый остров, где бродит печальный циклоп.

Одинокий, больной, он давно прозябает в тоске,
Он оставил свой гонор и злой неприветливый нрав
И часами сидит возле моря на влажном песке.
Размышляя о том, как Гомер сладкозвучный неправ.

Как он гнусно ославил прекрасных и гордых детей
Всемогущего неба и многопремудрой земли…
Третью тысячу лет этот берег не знает гостей.
Третью тысячу лет избегают его корабли.

Песнь девятая камнем лежит у него на груди
Вымирают циклопы и множатся козьи стада…
Средь людей полифемов – хоть бурное море пруди,
Отчего же никто не заглянет сюда никогда?

Я на берег пологий в лучах восходящего дня
Золотой Афродитой из пены морской поднимусь.
Вы представьте, как он удивится, почуяв меня,
Как, руками всплеснув, позабудет обиду и грусть.

Он предложит мне сыру свежайшего и молока,
И разложит огонь в наилучшей из местных пещер,
И учтиво попросит поведать ему о веках,
Пролетевши с тех пор, как почил драгоценный Гомер.

Все что помню, открою. поведаю все, что смогу,
Но в процессе вещанья, сама не заметив, когда,
Я привыкну к нему и станусь на том берегу
Навсегда, ибо Вас все равно поглотила вода.

Только ветер коварный опять разогнал облака,
Вы вздохнули довольно – похоже, грозу пронесло.
Деревянные пальцы античная сводит тоска,
Деревянные губы хмельное не греет тепло…

На опять не свезло, мой любезный, мой нежный циклоп…

Городской романс

Дремлет притихший северный город,
Крейсер Аврора храпит откровенно.
Снятся Авроре Фессальские горы,
Юный Титон и поверженный Мемнон.

Чмокают сонные сфинксы губами,
Нежной Ехидны сосцы вспоминая,
И в мастерской, в позолоченной раме
Спит обожженная серой Даная.

Дрыхнет ушастый Ени-Саари
Под неусыпной стражей закона,
Спят, задохнувшись в бензинном угаре,
Стрелка и обе ростральных колонны.

Как полковая, старая лошадь,
Стоя кемарит мост разведенный.
Возле него опустевшая площадь
Мирно пригрелась. И только бессонный

Ангел парит над ночною прохладой,
Ликом печален и хрупок сложеньем,
И простирает над вымершим градом
Крест, предрекая навеки мученье

Крестное этому сонному царству.
Кифа, зачем ты вернулся, поверив
Самодержавного тезки коварству,
Имя святое болотной химере

Препоручив — уж не так ли когда-то
Ты возвратился с дороги к Нерону?
Ныне же, именем дважды распятый
Меж нищетой и помпезностью тронной,

Запертый здесь, в раззолоченной клети,
Вечно латающей грязные бреши,
Сможешь ли нам, устрашенным, ответить,
Если мы спросим: Камо грядеши?..

Посвящение погибшим на Чеченской войне

Я вернусь к тебе
Белым снегом в июньский день,
Ты не плачь, мой свет.
Ты не верь беде,
Ты взгляни, как цветет сирень,
Как встает рассвет.

Я прощу тебе
Все, что надо еще прощать –
Ты скажи едва.
Да живи себе –
Что с того, что побита рать,
Что теперь вдова.

Я вернусь к тебе.
Видишь – белые облака,
Спят над головой.
Это я, судьбе
Вопреки, возвращаюсь издалека,
Да на голос твой.

Полечу зегзицею по Дунаеви, омочю бебрянъ рукав в Каялъ ръцъ, утру князю кровавыя его раны на жестоцъмь его тълъ! О, вътър, вътрило ! Чему, господине, насильно въеши? Чему мычеши хиновскыя стрълки на своею нетрудною крилцю на моея лады вои? Мало ли ти бяшетъ горъ под облакы въяти, ле лъючи корабли на синъ моръ? Чему, господине, мое веселiе по ковылiю развъя?

Все останется,
И любовь, и печаль моя –
Все тебе одной.
А что достанется
Темноте, что возьмет земля –
То взойдет травой,

И пойдет трава
По весне имена шептать,
Имена…
А ты на Покрова
Приходи меня поминать,
Милая жена.

О бренности

Стреляли не в тебя. Но пуля – дура.
Она летит, себя воображая
То звонкою стрелой, то вольным ветром,
То бабочкой, порхающей над лужей,
То птицей, быстрокрылой и беспечной…

И только на излете, налетая
На теплое, кричащее, живое,
Она с небес спускается на землю
И, как ведется, попадает в сердце,
Поскольку пуля — это все же пуля.

И ей, признаться, никакого дела,
Что ты не друг, не враг, а так – прохожий,
Что ты на пять минут, на босу ногу
С котомочкою на угол, за водкой:
Добро бы для себя — а то ведь гости…

Что дома дожидается, зверея
От ожиданья, лучшая из женщин,
С которой вам давно бы разбежаться,
Но быт, но лень, но глупая привычка
Так прочно держат, а точней — держали…

Ты вечером планировал застолье,
А поутру, как водится, похмелье,
Подъем — не раньше часу пополудни,
И чашка чая с мыслями о вечном,
Над грудою невымытой посуды.

А долгий день, закруженный делами,
Как листьями осенняя аллея,
Нахлынул бы на заспанную кухню
И смыл тебя в эпоху полнолунья,
Где ты один – и чистый лист бумаги.

О, как тебе, тщеславному, хотелось
Порвать тенета будничного круга
И стать неповторимым и великим,
И в памяти насмешливых потомков
Остаться — ну, хотя бы, лет на триста…

Но все, как оказалось, много проще.
И мир честной, сегодня потерявший
В лице твоем великого поэта,
Ученого, художника, артиста
Навряд ли будет сетовать и плакать.

Все кончено – и что тебе за дело,
Что пуля, как и отмечалось выше,
Мечтательная дура, что над вами
Висит луны фарфоровое блюдце,
И бледность разливается по скулам…

Стреляли не в тебя…

Осень

Ветер в улицы-трубы
Задувает, гоня листву.
Ветра тонкие губы
Разбирают на пряди траву.
И, ветрами влекомый,
Беззаботен, нетороплив,
Наплывает знакомый,
Но забытый мотив.
Наплывает, беспечно
Разрывая времен кольцо,
И ложится на плечи,
И смеется прямо в лицо.
То безудержно нежен,
То безбожно нетерпелив,
Но уже неизбежен
Это старый мотив.

И кружит до рассвета
Над моей и твоей судьбой
Эта музыка лета
Золотой осенней трубой.
Все тревожней, все выше,
Разгоняя сонную сыть,
И нельзя не услышать,
И нельзя позабыть.
Ветер в улицы-трубы
Задувает, гоня листву,
Ветра тонкие губы
Разбирают на пряди траву.
И всем телом, всей кожей
Мы внимаем, в ветре застыв
Этот, до боли, до дрожи знакомый мотив.

Перезимовали

Слава богу, перезимовали,
Пережили снег и холода.
Зимние глубокие печали
Подмывает талая вода.

Сколько света, боже, сколько света
За зиму скопилось в небесах!
Скоро лето, скоро будет лето,
Тополиный пух на волосах,

Тихий звон полуденного зноя,
Мягкий ветер, теплая трава…
Дачное, озерное, лесное
Скоро лето — верится едва,

Будто снежно-шубная эпоха
Минула до будущей зимы…
Слава богу, все не так уж плохо
Если перезимовали мы.

Суббота-блюз

Дай руку, сядь рядом,
Прочь скуку смой взглядом.
Без злости, без лести –
Ты ноныче гость мой
По праву, по чести.

Как вздорно мы жили –
То штормы, то штили!
Не зная субботы,
Покоя не зная,
Все ждали чего-то.

Но, встретив, попутал
Нас ветер попутный,
И вышло так славно,
Мой баловень пришлый,
Мой помысел давний.

Стань братом, стань мужем,
Встань рядом, мне нужен
Твой голос негромкий,
Чтоб боль раскололась
И вышли осколки.

Чтоб с мясом, чтоб с кровью,
Чтоб разом залить любовью
Все наши заботы
Из трапезной чаши
Священной субботы.

Петрополь
А. П. и В. К.

Этот город, построенный на болоте,
Непригоден для нормального существованья.
Он подобен птице, застывшей в полете,
И медленно падающей в пропасти мирозданья.
А птица, если она не летает,
Уже не птица — и крылья повисли плетью,
А город спит на болоте — и оплетает
Нас какой-то невидимой сетью.

Мы словно прикованы к этому городу
Какою-то странною, вечною цепью
К январской капели, к июльскому холоду,
К его полунищему великолепию.

Мы будто повязаны тесными узами
С воспетой поэтами невскою сыростью,
Где ветер пронзительный шепчется с музами,
А музы пугают своею немилостью.

И нам никогда, никуда не уехать отсюда,
От этого города грез и безумства,
И мы, безнадежно надеясь на чудо,
Свой век коротаем в плену вольнодумства,
Тоски и эстетства,
Не ведая средства
Хоть как-то судьбу изменить.

Мы уезжаем, уплываем, улетаем в далекие края,
В Лондон, Париж, Новосибирск, к черту на рога,
А потом, изощряясь, изобретаем предлоги для возвращения
В этот промозглый город,
Который какой-то шутник
Когда-то назвал Северной Венецией….

А значит, вовеки не сбыться пророчеству,
И пусту не быть Петербургу беспечному,
Но быть обреченному на одиночество,
Разбитый асфальт и дожди бесконечные.

* * *

В стольном городе Москва
Лето теплится едва.
На ветров переплетении,
На судеб перекрещении
Я застыла, чуть жива.

Глядя, как отходит день,
И ночная нежит тень
Легче ласкового взгляда
Александровского сада
Остывающую сень.

Как прохладой осиян,
Этот город прямит стан,
Как в его святые сени
Сонной поступью осенней
Пробирается туман.

И кружит над головой
Колокольный звон густой,
Отражаясь в переулках
Ожиданьем горним, гулким,
Обручая нас с Москвой…

Яснево

Ясневельможна пани,
Паневельможен ясень,
Статен, прекрасен, ясен,
Кроною вознесен.
Паном в златом жупане
Празднует ясень осень,
Только сентябрь, несносен,
Золото сносит вон.

Золото сносит наземь,
Паннам земным на слезы.
Осень сулит морозы,
Грозна ее сула:
Грянут они – и разом
Панны застынут всуе,
Сонные, как статуи
Снежного серебра.

Вот и гляжу на ясень,
Сумрачно и тревожно,
Тоже ясневельможна,
Тоже насквозь земна.
Светлого лета басен
Не позабыть, панове,
Панне в легкой поневе,
Плачущей дотемна.

В ясневой позолоте
О златоречье звона
Лета, где все зелено
И сокровенно все.
И в золотой дремоте
Ясень вельможну панну
Дарит своим жупаном
Жалостью отрясен.

Песня Русалочки

Завтра настанет. Займется рассвет,
Самый прекрасный за тысячи лет.
Прочь упований безумных тщету,
Завтра обрушится день в суету.

Славят церковные колокола
Дивную деву, чья кожа бела,
Чьи голубые, как море, глаза
Мне неминуемой смертью грозят.

Завтра на борт твоего корабля,
Вся тростникового тоньше стебля,
Гордо взойдет молодая жена,
Сладкого счастья людского полна.

Ты расскажи ей о дальних морях,
Штилях и штормах, и всех кораблях,
Спящих в бездонной морской тишине,
Так, как когда-то рассказывал мне.

Только меня по утру не зови:
Мне не досталось небесной любви,
Мне не досталось бессмертной души…
Но не печалься, забыть поспеши

Завтра, когда разгорится рассвет,
Самый прекрасный за тысячи лет,
Завтра, где ты остаешься с другой,
Завтра, где стану я пеной морской.

Ассоль Корабельная
или песенка о сбывшейся мечте

Изумленный, растерянный, убранный кружевом пены,
За кормой постепенно теряется берег Каперны,
И, сияющим взглядом сияние взгляда встречая,
Я как будто вступаю в преддверие вечного рая.

Двадцать лет, вспоминая волшебную эту картину,
Я ночами гляжу на храпящего рядом мужчину,
И, пытаясь бороться с обидой и глупой досадой,
Повторяю себе: ты же счастлива, что ж тебе надо!

Все сбылось, как мечталось когда-то в хибаре рыбачьей:
Он красив, безупречен, богат, и тебя не иначе
Как по-прежнему любит, по-прежнему холит и нежит…
Отчего же, доколе рассвет за окном не забрезжит,

Ты томишься без сна, а наутро глядишь сиротливо,
Как холеные слуги, в поклоне склоняясь учтивом,
Уставляют столы серебром с расторопностью редкой,
Отчего этот замок тебе представляется клеткой,

Где на ключ заперта опостылевшим до смерти счастьем,
Ты старательно радуешься новокупленным платьям,
Дорогим ожерельям и белой, породистой кляче –
Он же любит, по-прежнему любит тебя, не иначе…

Так, себе повторяя, я годы мотаю на сердце,
Но однажды хозяин оставит незапертой дверцу,
И его канарейка, гнушаясь изысканным кормом
Безрассудные крылья расправит в полете проворном.

Так, однажды, под утро, все станет легко и возможно:
Я дубовую дверь за собой притворю осторожно
И без скрипа, без стука, без жалости в сердце покину
Драгоценную клетку и спящего в клетке мужчину,

И вернусь на забытый богами, застуженный берег,
Отыщу на окраине дом, что заветные двери,
Столько лет затворенные, мне распахнет со слезами,
Точно руки, изъеденные ожиданья годами.

Я утру ему пыль, я смахну деревянные слезы,
И огонь разведу, и согреюсь с ночного мороза,
А потом у окна, улыбаясь, как прежде усядусь:
Поджидать, не покажется ли издали алый парус…

* * *

Чтобы было проще
Я свои крылья
Раздарю птицам
Неугомонным.
Чтобы было мягче
Опосля падать
Я себе в камни
Постелю сена.

Но горды птицы –
Не берут крылья:
Мол, да на что нам,
Сами крылаты.
Но тверды камни
И острозубы:
Как ни старайся,
Все не застелешь…

Вот и летаю
Во седьмом небе,
Вот и не знаю,
Как это – проще.
А внизу люди
Смотрят-дивятся:
Взрослая баба,
А все туда же!
Все бы ей ветер,
Все бы ей крылья,
Все бы ей песни:
Срам, да и только!
Нет, чтоб попроще,
Нет, чтоб потише,
Нет, чтоб о камни –
Да головою…

* * *
В. К.

Ничего не говори. Просто
Протяни через беду руку,
Просто сердце отвори гостю,
Осторожному его стуку.

Зимней ночью одному страшно,
Верить снежному нельзя царству,
И не важно, чья вина, важно
Улыбнуться и шепнуть: Здравствуй.

Вдоволь хлеба и вина в доме,
Разговор нетороплив будет,
Обо всем и ни о чем, кроме…
Пусть другие второпях судят,

Только ты не осуди – право,
Нет на свете ничего легче!
Пусть дурная про него слава
Сплетню на ухо тебе шепчет,

Только ты не торопись верить,
Только сердца не жалей гостю,
Чем его неправоту мерить,
Ты беду его измерь, просто

Протянув через печаль руку,
Подарив через январь взглядом.
И души не доверяй звуку,
Просто молча окажись рядом.

* * *

Мне бы дожить до Нового Года
Выпить бокал нового счастья
И захмелеть, чтобы отныне
Не вспоминать, не предаваться.
Там, по камням нового брода
Пересеку эту напасть я
Стану опять тверже твердыни,
Будут меня беды бояться…

Что за беда – как не предзимье,
Так маета бедному сердцу!
Я тороплю дни и недели,
Стуку его гулкому вторя.
Горе мое, ты не грози мне,
Я отыщу новые щели,
Я отворю тайную дверцу…
В общем, прощай, глупое горе!

С первым ударом справлю поминки,
С третьим пойму, что отболело,
Ну а с последним вовсе забуду,
Точно бокал выпью до донца.
Мне бы дожить, мне бы дробинки
Старой беды выбрать из тела,
Мне бы лечить сердца простуду
Первым лучом нового солнца…

Дом на горе

…и этот дом, растущий на горе –
Всего лишь дом обычный, и не более,
Но следуя привычке вековой
Обожествлять любую высоту
По горной твердокаменной коре,
Не чувствуя усталости и боли,
Карабкается путник молодой,
Как муравей по скользкому шесту.

И путь его, естественно, лежит
На самую высокую вершину,
Туда, где одинокое окно
Мерцает мутноватым янтарем.
Он вот уже который день не спит,
Не ест, не пьет, не смотрит на долину,
Оставшуюся где-то за спиной
И горестно скорбящую о нем.

О, путник! Что за блажь тебя влечет
На эту гору, дикую и злую,
Когда внизу рассвета бирюза
И шепот трав, и прелести весны,
И та, чей тонко вычерченный рот
Еще открыт навстречу поцелуям
Твоим, и чьи печальные глаза
Еще тебе во след устремлены?

Вернись, покуда тропка у дверей
Не оборвалась, безрассудной веры
Твоей не оборвав унылым «кто?»
И хмуро-осторожным «бог подаст».
Ведь этот дом, растущий на горе,
Всего лишь дом обычный, и не более,
И в доме том тебя, увы, никто
Не поджидает в поздний этот час

Прощальная

Когда друзья покидают нас,
Как листья жухлые тополя,
Они становятся горстью фраз,
Случайных, неосторожных клятв,
Бегущих, словно песок речной,
Сквозь пальцы — не удержать никак.
И мы, вперяя во мрак ночной
От горя одеревеневший зрак,
Глядим, как ветер разносит их
На чей то голос, на чей-то свет,
И крепче пальцы сжимаем, и
Нагими ветками машем вслед.

Когда друзья покидают нас,
Как короли надоевший трон
Они улучшаются, становясь
Седым преданьем былых времен,
Зарытым в рукописях судьбы,
Где строчка каждая — сад теней.
И мы, предания боясь забыть,
Лишь Гелиос осадит коней,
Садимся рукописи листать,
И у пресветлой склонясь свечи
Торопим время — но время вспять
Летит и нас не спешит лечить

Когда друзья покидают нас,
Таких единственных и родных,
О как мы любим втоптать их в грязь,
Все сапогом норовя под дых!
До хрипа, долг рви до того,
Чтоб глазья вылезли из орбит,
Чтоб твердо помнили каково
Так нежно любящих не любить!
И душу всласть отведя и впредь
Поклявшись искренне быть умней,
Мы ставим чай, прикупаем снедь
И новых в гости зовем друзей.

Превратности кочевой жизни
С.Б.

Стоило ль, годы гоня, уходить от погони,
Мокнуть по грязным дорогам имперских провинций,
Клясться в любви престареой трактирной матроне,
Чтобы в объятьях ее ненадолго забыться —

В кои то веки — на теплой и чистой постели,
Стоило ль вызов бросать всемогущим и грозным
(Впрочем, таким малодушным и жалким на деле)
Чтобы подохнуть бесславно рассветом морозным

На постоялом дворе, от руки капитана
Даже не гвардии, нет, а простого драгуна,
Только за то, что разок подмигнул с полупьяну
Щуплой его половине, смеясь над фортуной.

Как она билась потом в истерическом вопле,
Так театрально и так неизящно при этом,
Вовсе не ведая, что распростертое подле
Тело недавно еще называлось поэтом,

Самым скандальным, а значит, и самым известным,
Тем, чьи памфлеты беспечно устои точили,
В дикую ярость вводя нуворишей наместных,
Тем, за кого выпивали и бога молили

Все кабаки и подвалы прогнившей столицы,
Тем на кого уж давно объявили охоту
Самые светлые и преподобные лица,
Тем, чьи безумные гимны сгоняли дремоту,

Точно налет плесневелый, с умов полусонных
Тощего плебса, и звали, и жгли, и сулили…
Столько скитаний, разлук и рассветов бессонных
Только затем, чтоб в крови, нечистотах и пыли

Слушать мертвеющим слухом истошные крики,
Пьяную брань, и негромкие вздохи в сторонке,
Видеть мертвеющим взглядом, как северный, дикий
Ветер разносит листы из дорожной котомки?..

Право, не стоило — скажут потомки с укором,-
Гению так уходить не пристало… Но все же,
В небо взмывающему стекленеющим взором,
Как же тебе я завидую, господи боже…

Обычное дело

Обидно, конечно – но, впрочем, обычное дело:
Вернуться с работы под утро и прямо с порога
Поцапаться в хлам со своей половиной дебелой,
И, дверью шарахнув, уйти, и подумав немного
Обшарить карманы, считая гроши торопливо,
И видя, что хватит, рвануть прямиком к магазину,
Нацелясь на пару бутылок дешевого пива…
Но прямо у дома случайно попасть под машину.

Досадно, конечно – но, впрочем, обычное дело:
Заехать под вечер на чашечку крепкого секса
К одной потрясающей бабе и, выкушав смело
Графинчик-другой коньячку с половинкой кекса
Заморского, ей нахамить, и за дверью немедля
Затем оказаться, и целую ночь от досады
Неведомо где колесить, и под утро,
С похмелья и пьяной тоски, переехать какого-то гада.

Нелепо, конечно – но, впрочем, обычное дело:
В отсутствие мужа, либидо не тратя напрасно,
Прибрать, прикупить, позвонить, пригласить и умело
Накрыть на двоих… и в итоге нарваться на хамство!
И выставить вон, и до света метаться с расстройства,
А утром с ночного дежурства пришедшему мужу
Скандал закатить, чтобы он от обиды и злости
Убрался подальше, забыв про усталость и стужу.
И выйти затем на балкон покурить ненадолго,
И, взглядом пустым обводя городские пределы,
Увидеть, как до отвращенья знакомая «Волга»
Врезается в до отвращенья знакомое тело.

Противно, конечно – но, впрочем, обычное дело…

* * *

Взвилась кострами синяя ночь,
Будильником взвилась тишина.
Никто и ничем не сможет помочь
Насильственно лишенному сна.
Так вставай, поднимайся, рабочий народ,
Взашей гони замшелую лень!
И если нам с тобой повезет,
То мы переживем этот день.

Все будет так, как было вчера,
Все будет так, как будет и впредь:
Дела-удила закусив, на ура
Лететь тебе вперед и лететь.
Дорогой ошибаться, расшибаться об лед,
До ночи воду в ступе толочь…
И если нам с тобой повезет,
То мы переживем эту ночь.

Но как бы ни был тесен небес
Скудением смыкаемый круг,
Меня спасет плетенье словес,
Тебя — непокладание рук.
Нам тоже ошибаться, расшибаться об лед,
Божественный вкушая снобизм,
Но если нам с тобой повезет,
То мы переживем эту жизнь.

* * *

Ты живешь в уездном городе N,
В старомодном доме возле реки,
Где весной так славно цветет сирень,
А зимой сугробы так глубоки.
Равнодушен к шуму душных столиц,
К перелетной славе, пустой молве,
Ведь в саду твоем сладкозвучных птиц
Больше, чем и в Питере и в Москве.

И в дому твоем покой да уют,
И в печи под вечер ворчит сосна,
И такие книги в шкафах живут,
Что легко ночами сидеть без сна.
Я так ясно вижу, как ты, устав,
Ввечеру садишься один к огню
И душистым чаем из диких трав
Запиваешь Сартра или Камю.

И тебе, конечно же, дела нет
До того, что где-то на берегах
Тех пустынных вод, что воспел поэт,
Чей бессмертный том ты держал в руках
С полчаса назад – но затем, прельщен
Иноземным слогом, решил: потом!
И какой-то странной тоской смущен,
Восвояси грузный отправил том, —

Ну, так вот, на этих то берегах
Я, который год, от руки к руке,
От судьбы к судьбе нахожусь в бегах,
И душа моя в затяжном прыжке
Не найдет спасительного кольца,
Чтобы дернуть – и клубок размотать,
С безоглядной дерзостью беглеца,
Перебив конвой, с рудника бежать…

Я билет взяла бы в один конец,
И с собой не стала бы брать ничего,
Но одно смущает меня, мин херц:
Я не то, что адреса твоего,
Даже имени – и того не знаю
А помню только лишь дом да сад,
Где встречались мы на закате сна,
Сотни лет вперед, сотни лет назад.

А еще – как пахло в ночи бедой,
Как слюдой мерцала вдали река,
Как потом поил ты меня водой
Приворотной из местного родника.
Но навряд ли мне подадут билет
На такую бедность координат!
Вот и маюсь я от судьбы к судьбе,
От руки к руке, мой далекий брат…

Ты в своем любезном, уездном N
Хоть на миг задумайся: как я там?
Ведь поил водой, не спускал с колен,
Говорил: проснуться вовек не дам…
Но уж коль проснулась – так дай мне знать,
Хоть случайно встреться, хоть напиши,
Над пустыней волн раздвигая мрак,
Разыщи, пожалуйста, разыщи.

* * *

Мы бродили прозрачным, поздне-осенним городом,
Поддевая листву, где шуршащую, где подгнивающую,
Два немыслимо преданных друга, два старых и добрых товарища –
И дышала листва гнильем, и осень дышала мороком.

Было зябко, но солнечно. Призрак облака
На блестящей булавке шпиля слегка покачивался.
Недалекий маршрут все мудрил, переулками изворачивался…
Я не знаю, зачем я дала тебе это яблоко,

Я не знаю, зачем я взяла у тебя эту обморозь
Вялых листьев, эти простуженные брожения
Никогда, нигде и ни в чем невозможностью продолжения
На излучине дня просквозило меня насквозь.

Нужно что-то сказать – но сказать, очевидно, нечего,
Нужно что-то решать – но кончается время, кончается,
Золотое в закате, облако все качается,
Истончаясь в предчувствии вечера…

* * *

Давай поговорим о ерунде
Непринужденно и неторопливо.
Кленовыми ладьями по воде
От Крепости до самого Залива

Скользить легко – не ведая стыда,
Бортом о борт случайно задевая…
Давай поговорим. Ты скажешь: Да,
Мол, опоздал и долго ждал трамвая,

Да, да и никогда уже, и вот
Совсем, и никого на белом свете,
Да, да – на берегу пустынных вод
Нет повести печальнее. В рассвете

Сойдется мост и разойдется путь.
Нет повести, нет совести, нет чести.
Да, да, я доберусь – уж как-нибудь! –
В мои творцом забытые предместья…

И листья кружат, кружат по воде,
И голосит трамвай нетерпеливо…
Давай поговорим о ерунде –
И, может быть, дотянем до залива.

* * *

Он проживает на набережной, сразу же за мостом.
Она – на четыре улицы ближе к югу.
Утром они просыпаются, смотрят в окно, а потом
Выходят из дома – и ходят, ходят по кругу.

Осенью ли, весною ли, летом или зимой
Их маленький, старый город круглее глобуса:
Если она сегодня решит возвращаться домой
Пешком, он, конечно, останется ждать автобуса.

Ежели ей приспичит прогуливаться по реке,
То он накануне уедет – в Париж ли, в Калугу…
Кто-то премудрый на судьбозаготовительном чердаке,
Знает, что им нельзя встречаться друг с другом,

Ибо господи упаси от этой встречи всех горожан,
Да что горожан — все окрестные народы и территории.
Это будет землетрясение, снежная буря, пожар,
Ядерный взрыв законов времени и истории.

Солнце взойдет на западе и встанет на полпути,
Перемигиваясь с полуденною луною,
Часы навсегда откажутся куда-либо там идти,
Кукушки охрипнут, как шансонье с перепою.

Время помедлит, подумает и повернет назад,
Усталые мойры уйдут танцевать к наядам,
Если только когда-нибудь его торопливый взгляд
Пересечется с ее рассеянным взглядом.

Если только когда-нибудь… Но даты, маршруты, места
Расписаны наперед, и кругла округа.
Он проживает на набережной, где-то возле моста,
Она – на четыре улицы ближе к югу…

* * *

Каменные боги любви на повороте судьбы
Стоят стеной нерушимой —
Губы запеклися в крови, в глазах застыла тоска.
А мы несем им злые стихи, заветный сор из избы,
Да голубые вершины,
Те куда мечталось взойти, да не взойдется никак

Каменные боги стоят стеной у нас на пути
Кровавой требуя дани —
Смертною виной виноват не окропивший алтарь.
Скажешь: не могу, не хочу, — любовь ответит: прости,
Но я пошла, до свиданья…
А ветер задувает свечу, и годы жрет календарь.

И жить тебе один на один с вершиной впрямь голубой,
Но неизменно далекой,
Ползать по камням до седин, до гробовущей доски.
И выйдет ли, не выйдет, как знать? А вдруг не выйдет опять?
А может, выйдет – да боком?
А тут она под боком, любовь, твои стирает носки.

Так что выбирай, не зевай, в одной руке каравай,
В другой – то ль густо, то ль пусто.
То ли журавли, то ли вороны кричат тебе вслед.
А каменные боги любви, твоей напившись крови,
Тебя, пожалуй, отпустят
На все четыре стороны – и повести печальнее нет.

Серебряный вздор

Я любила тебя, я так старомодно любила тебя,
Я сбежала перил не касаясь, и врезалась в дверь.
Сероглазый мой принц, ты прикинул масштабы грядущих потерь,
И стремглав ускакал, отступленье трубя.

А я, как девочка, пела в хоре тобой обольщенных наяд,
Я старалась казаться распущенной, даже смешной.
А ты тревожно курил пахитоски, одну за одной,
А потом объяснял мне дорогу на озеро Чад.

А завтра все будет проще, и вновь ни о чем потечет разговор
Но поняв, что, скорее всего ты сделал что-то не так,
Ты на правую ногу наденешь свой левый башмак –
Вот и вся разлюбовь, вот и весь серебряный вздор…

Прощание с неуловимым Джо

Скатертью дорога, Джо. Уходи, покуда уходится!
Береженых бережет прыть, а вовсе не Бог.
Мери, милая Мери, к счастью, не страдает бессонницей –
Так что тихо, без истерик, упорхнет голубок.

В плен житейских передряг, в клетку радостей семейственных
Джо, бродягу из бродяг, не заманишь никогда.
Тут ни слезы любви, ни проклятья не действенны –
Джо умеет уходить, как сквозь пальцы вода.

И несется бабий плач над постелями-окопами:
Джо не знает неудач, что там не говори!
Но а ля гер как а ля гер – и немного потрепан он
В бесконечных сраженьях за свободу любви.

Скатертью дорога, Джо – слышишь, солнце в ставни стучится, и
Мери сладко сопит, улыбаясь давешней лжи.
Завтра утором тебя пристрелят, так сказать, на позиции,
Но до этого завтра надо с честью дожить.

* * *

И трава тогда была зеленее,
И до дому от метро было ближе,
И ребята как один были выше,
Как один стройнее и веселее,
Энергичней как-то дергали струны,
Глотки драли, что твои трубадуры…
Ах, какой же я была юной,
И какой же я была дурой.

А теперь у нас опять лето,
Вроде красное – но с бурым оттенком.
И былого куража нету,
Хоть напейся, хоть разбейся об стенку.
Но до дрожи дорогой голос
Снова шепчет о любви вечной…
Ах, какая ж я была сволочь —
Вспомнишь – так и на душе легче.

Ты не бойся, не ходи букой,
Мне немного от тебя надо:
Я те просто протяну руку,
Я тя просто подарю взглядом.
Мы похожи, говорят, очень,
А живем который год розно!
Ах, какая ж я была – впрочем,
Кто там шепчет, что уже поздно?

Зажигаются огни плавно,
Вырисовываются цели…
То ль тряхнуть мне стариной славной,
То ли лучше не трясти ею.

* * *

Есть много женщин красивей и стройнее меня:
Вон, побежала одна, от напряженья звеня,
А вон еще – ах, как изящно изогнулась корма! —
Но ты глядишь на меня, ты от меня без ума.
И я старательно пальцами комкаю гриф,
И вывожу бесконечно прекрасный мотив.
Вспотели руки, и голос осип – ну и что ж,
Ведь я пою – и так просто меня не заткнешь!

Ведь сама по себе я тебе не нужна,
Ты лишь плечами пожал бы: какого рожна!
А так я просто звезда, я великий искус,
И я пою тебе свой то ли джаз, то ли блюз.

Ты так прекрасен, речист и духовно богат,
Я полюбила тебя минут пятнадцать назад –
И вот я лезу из кожи в табачном дыму,
Чтоб ты глядел на меня – а не на эту корму.
Грустит поодаль стакан, наполненный до краев,
Как жаль не помню скольких молекулярных слоев,
Но я боюсь захмелеть, боюсь сорваться с резьбы:
Я заклинатель самцов, я укротитель судьбы!

Ведь сама по себе я тебе не нужна,
Ведь у тебя и любовница есть, и жена,
Но пусть им будут – ведь я ничего не боюсь,
Пока пою тебе свой то ли джаз, то ли блюз.

Хотя, по правде сказать, очень хочется пить,
Но надо ж чем-то голодную музу кормить?
И ради красной строки – точнее, даже словца,
Я и прыщавого смело приважу юнца.
А ты совсем не юнец, скорее, опытный жнец,
И на дуде шестиструнной умелый дудец,
Но чем смешнее и призрачней новая блажь,
Тем основательней липнет к руке карандаш…

Но это будет потом, через тысячу лет,
А нынче я приглашаю тебя на обед:
Не важно, кто кого съест, и кто нежнее на вкус,
Ведь ты глядишь на меня, мой то ли джаз, то ли блюз.

Иначе

Иначе и быть не могло, и наверно
Само провиденье неспешно, но верно,
Срезая углы и считая минуты
Вело нас чудным, незнакомым маршрутом.
По правому борту алели осины,
По левому борту шуршали машины,
И каждая встречная лужа на донце
Хранила осколок закатного солнца.
Направо, налево, и прямо, и прямо,
Дорогой судьбу поверяя упрямо,
Уже понимая, что все не случайно,
Уже ощущая дыхание тайного умысла,
Но по привычке наивно
Боясь опоздать, и под ноги не глядя,
Ты так торопился увидеть, как дивно
Запуталось солнце в каштановых прядях…

Я жмурилась, глядя на солнце,
Я листья ловила с блаженной
Улыбкой – и знала, как знает
Безмозглая птица дорогу
Из жарких полуденных стран
В полуночные страны,
Как знает
Горячее тело одно только имя,
одно лишь спасенье,
Я знала – каких-то полшага
Осталось ему до черты,
До земли из под ног,
До меня,
До отныне и присно…
И очень по-женски
Печалилась платьем
Особо не модным, прической
Не слишком удачной, как будто
Хоть что-то могли изменить
Эти глупые рыжие перья…

И жизни не хватит теперь расплатиться
За лужи, за солнце, за не повторится,
И не переменится, и не порвется,
За листья, за осень, за лужи, за солнце.
Смотри на меня безмятежно и просто,
Что было, что будет, что колет так остро –
Неважно, не страшно, не стоит печали,
И даже слегка рукавами – едва ли
Возможно. И даже не думай, мой нежный.
Что время подвластно нелепой надежде,
Что может быть если, поскольку, по сути,
Что небо порой так невесело шутит.
И я безмятежнейше думать не стану,
Что все бы когда бы – и рваную рану
Сомненья привычным рефреном остудит:
Иначе и быть не могло и не будет
Иначе…

* * *

О любви и о смерти. О смерти и о любви.
Говорить, разгоняя скуку дурной крови,
Задыхаясь от слов, забывать обо всем и вся,
Ни на что не надеясь, впрочем, и не прося
Ничего – ни у тьмы, разметавшейся в небе, ни
Друг у друга.
Когда же восток разведет огни –
Разбежаться по кручам, весям и городам.
Может быть, до завтра, а может быть – навсегда.

А потом, из обрывков фраз, из касаний рук,
На ветвях улетевших дней, на стебле разлук
Набухают строчки. И пусть во все времена
Эта пьеса всегда кончается одинаково :
Кто-то рыдает, а кто-то лежит во рву,
И не слышит, как ветер, шурша, шевелит траву,
И не видит, как резво слетается воронье,
Провожать неземные страсти в небытие, —

Но находятся все же желающие опять
Задыхаться, и забываться, и рифмовать
Пресловутые кровь и любовь, и таскать тюки
То ли собственной дурости, то ли чужой тоски…

…Пластилиновой памяти мять упругий комок,
Неумение счастья менять на пригоршню строк,
И молчать, и слова в ночи на живца ловить.
О любви и о смерти. О смерти и о любви.

* * *

Ромео женат на Джульетте четырнадцать лет
Верона неспешно торгует, танцует и пьет,
А в окна струится вечерний оливковый свет,
И с Адидже белая пена тумана плывет.

Никто никого, очевидно, уже не убьет.
Меркуцио стар и погряз в беспросветных долгах.
Тибальд заходил в воскресенье – и ночь напролет
Они толковали с Ромео о прошлых торгах.

Молочный туман на кисельных лежит берегах,
Оливковый свет растворяется в пении птиц,
И южное небо по бархату шьет жемчуга.
Джульетта – старуха. Ей нет двадцати девяти.

Джульетта выходит на узкий балкон, и грустит
Зачем-то, и смотрит в бездонную, древнюю ночь.
И старое дерево тихо под ветром скрипит,
И только на прошлой неделе просватана дочь.

И что-то невнятное в воздухе вьется – точь-в-точь
Как будто за бархатной шторой звенят голоса,
Но слов не расслышать и бархата не превозмочь,
И время луны сединою блестит в волосах…

На склоны Сан-Пьетро ложится густая роса.
Цветет розмарин. Что-то ласково шепчет зефир.
И маленький вздох торопливо летит в небеса,
Где Лопе де Вегу читает Уильям Шекспир.

* * *

Ты живешь в уездном городе Ж
На восьмом, дай бог памяти, этаже,
И выходят окна твои на двор,
На помойный край, на бомжатский ор.
Равнодушен к курсам чужих валют,
Котировкам, выборам, должностям,
Дон-Кихот, ботаник, угрюмый шут,
Очевидный лузер по всем статьям,

Ты живешь — как пишешь дурной роман,
Где герой небрит, временами пьян,
Временами трезв, но не в этом суть.
Ты еще надеешься: как-нибудь!
Ты еще себе говоришь: вот-вот,
И взметнется по ветру шелуха,
И случится, грянет, произойдет,
Прорастет сквозь помойные потроха…

Но пока в ночи не видать — увы!
Долгожданной солнечной синевы,
Нужно как-то ждать — и, тоской звеня,
Ты себе придумываешь меня.
Ты меня придумываешь навзрыд,
Безответно, муторно. навсегда,
И уже летит над тобой, летит,
В темноте золотая моя звезда.

И звезды моей озаряет свет
Очумелый быт, стрекотанье лет.
Уксус дней шипит молодым вином
И танцуют бабочки под окном.
Так, в тоске как-будто бы обо мне
Ты плывешь, как макрель в собственном соку,
Аккуратно пряча где-то на дне
Ту, другую, страшненькую тоску.

Что ж еще — да собственно, ничего.
Небеса выходят из берегов,
И ничто, мой друг, не спасет уже
От потопа маленький город Ж,
Где густая пыль по дворам висит,
Оседая на кошках и голубях,
Где который год из последних сил
Я себе придумываю тебя…

Ковчег

А когда зима наметет дерьма,
И фонарной желчью в глаза плеснет,
Я сотрусь об лед, я сойду с ума
Посреди чухонских болот.
Закусив губу, отращу во лбу
Третий глаз – и тотчас узрю:
Что-то мерзкое катится по декабрю
Прямиком по мою судьбу.

А потом под водочку с огурцом
Народится нам, чудакам, Христос,
И чело свое оснастив венцом,
Как ведется, из белых роз,
Побредет густого посола снег
Босоногой правдой толочь…
Вот тогда я почую вселенскую ночь
И начну мастерить ковчег.

И едва минует меня январь,
Я пойму, что пробил урочный час,
Но на этот раз никакая тварь
Не взойдет на божий баркас:
Всяку тварь накроет густая тьма,
А я окно рывком распахну –
И мой ковчег полетит, разрезая волну
Дорогого до слез дерьма…

РОДИНА-МАТЬ

Вот последний пиджак затрещал и расползся по швам –
Это Родина-мать положила мне руки на плечи
И тихонько шепнула: врагам я тебя не отдам,
Ты любовью моей как проказой с рожденья отмечен.

Тут хоть Богу молись, хоть рядись с сатаной на крови,
А старуха права – и ни дьявол, ни бог не помогут:
Никуда мне не деться от этой дурацкой любви,
Только пить, только петь, только жадно глядеть на дорогу…

* * *

У последней черты кто-то к черту кого-то пошлет,
И последнюю песню споет под крылом самолета
Для кого-то зеленое море родимых болот –
Это вновь наступает прискорбное время отлета.

В край, которому дикое имя реку – «пмж» —
Потянулись друзей караваны по теплому следу
Поколения чокнутых дворников и сторожей,
Только я никогда, никуда, ни за что не уеду

Только я остаюсь в этой жалкой и жадной стране,
Где по горло в дерьме человек человеку товарищ,
Где любови мои проросли на дешевом вине,
Где в начале жалеешь себя – а потом привыкаешь,

А потом прирастаешь, как первое слово к строке,
Прорастаешь детьми, обжитыми углами, друзьями,
Поездами, садами, следами на сером песке,
Переулками, черт побери, проходными дворами…

Дай вам бог иноземный всего, что туземный наш бог
Недодал, недосыпал, коротким отмерил аршином.
Сто путей начиналось от ваших дверей, сто дорог,
Вы избрали сто первую – дай же вам бог до вершины

Без печали добраться – я тоже за вас попрошу,
Ради душ отлетевших за счастье почту расстараться.
На серебряный крест перегаром тоски подышу:
Дай мне, Господи Боже, неправый мой, силы остаться…

НОВОГОДНЯЯ ПЕСЕНКА О КОРОЛЕ

Король кричит: Ура, война!
Подайте, дьяволы, вина,
И шпагу, и мундир!
Козлы – назад, орлы — вперед,
Мы постоим за наш народ,
Устроим миру мир.

А что народ? Да что народ!
Все слаще ест, все больше пьет,
А после крепко спит.
А мир глядит на короля
И обмирает – вот ведь тля,
Ну надо ж, как стоит!

Да, он стоит за мир горой,
Правозащитник и герой,
Тверда его рука.
Пускай он с виду неказист,
Зато проворен и речист,
И не тиран – пока.

А что народ? Да что народ,
Когда его под Новый Год
Веселый Дед Мороз
Сложил, смеясь, в большой мешок
И королю на посошок
В подарочек принес.

Свинья не выдаст, Бог не съест:
Король подпишет манифест,
Король взмахнет рукой –
И потечет за ратью рать
В сраженье грозном умирать
Над нефтяной рекой.

А что народ? Да что народ,
Все также ест, все также пьет
За славу и успех.
И продолжается война,
И приближается весна,
Но, впрочем, не для всех…

* * *

Отчаянно близорук,
От смерти на волосок,
Сражайся, мой милый друг,
За самый большой кусок.
Покуда юн и упруг,
Покуда щемит в груди –
Сражайся, мой добрый друг,
Не все уже впереди.

Не время любить себя,
Врастая в родной насест,
Поскольку уже трубят
Раздачу призов и мест.
Не время любить других,
Ни до смерти, ни дотла,
Коль скоро кругом враги,
И нет тем врагам числа.

Коль скоро на всех один
В кормушке лежит пирог,
Сражайся, мой паладин
За самый сладкий кусок,
Мужайся, держи лицо,
Упрямо гордись собой…
Когда же в конце концов
Тебе протрубят отбой –

Не думай, что все напра
Что про и могло бы же…
Какая, в сущности, ра
Когда никогда уже.

Завтра начнется война

В нашем доме не слышно ни крика, ни стука копыт,
Только шторы задерни да двери покрепче запри…
Мир прекрасен, когда мы глядим на него изнутри
Золотой на просвет скорлупы.

Я накрою на стол, я поставлю четыре свечи.
Мы обсудим делам, пересудим о чем-то пустом.
И уверимся в том, что прекрасен наш дом, а потом
Я тебя поцелую – и мы замолчим.

Как мужчиной и женщиной пахнет истошная ночь!
Наше счастье – губами безумные губы ловить,
И друг друга любить, будто завтра не станет любви,
И зачать долгожданную дочь.

А когда из истомы, со дна, прорастет тишина,
Мы обнимем друг друга и сладким забудемся сном.
Будет тихо и благостно в доме твоем и моем
До утра – а наутро нагрянет война.

* * *

Тот май налетел, как чума, как гроза,
Как пламень из горних печей.
Прохожие шли, прикрывая глаза
От дерзких слепящих лучей,
Шла кошка по крыше, шел лед по реке,
Растерзанный ладожский лед,
И плакала женщина в темном платке
У желтых больничных ворот.

Зима, возлюбившая наши края,
В слезах паковала снега.
Два тощих, два страшных, как смерть, воробья
Веселым весенним богам
Чирикали славу, читая с листа
Зеленого славный мотив…
Но плакала темная женщина та,
Не вняв, не поняв, не простив.

И было так просто поверить тогда
И в мудрость, и в щедрость небес,
Поверить, что нас не коснется беда
Под сенью весенних чудес,
Что всех непременно спасет красота,
Что чашу отец пронесет…
Но плакала, плакала женщина та
У желтых больничных ворот.

* * *

Такая короткая жизнь – не выспаться, не надышаться.
За вычетом свадеб и тризн осталось всего ничего…
Увы, мой возлюбленный друг – нам тоже придется расстаться,
Возможно, не сразу, не вдруг, не завтра – но что из того.

Увы, не придумано уз, таких, что с годами не рвутся:
Наш вечный, наш прочный союз трепещет на ниточке лет.
Сойдутся два ржавых кольца, два острых конца содрогнутся,
И кто-то вздохнет у лица – и выключат, выключат свет.

Смеркается. Дело к зиме, к распутице на перекрестках.
И жадно вздыхает во тьме безжалостный зрительный зал.
Но раз уж нам так повезло – столкнуться на этих подмостках
Давай режиссеру назло сыграем счастливый финал.

Такая короткая жизнь – не вырваться, не разбежаться,
Но небо – и то задрожит от смеха бессмертных богов,
Играющих в глупых людей, которым придется расстаться,
Возможно, не сразу, не вдруг, не завтра – но что из того…

Дети мечты

Дети мечты и нищего быта
Бродят по улицам, едут в метро.
Время им кажет рога и копыта,
Приветливо машет большим топором.
Жалостно бряцают ржавые латы,
Древние ножны сжимает рука…
Ждут их и счастье, и слава, и злато,
Только никак не дождутся пока.

Дети прогресса чахнут от стресса,
Дети помойки тару сдают.
Дети Мамоны пыхтят на принцессах,
Дети Арбата Арбат продают
Чем мне утешить вас, бедные братья,
Нищая гвардия вечной тоски?
Кто-то сказал, что нас рать – но и с ратью
Справятся сволочи и дураки.

Что ж остается? Бездна колодца,
Ржавый канат, жестяное ведро.
Кто-то напьется, а кто-то сорвется:
Больно уж душно стало в метро.
Но, Геба – не Геба, а пасынкам Феба
Я не устану вина подливать…
Каждое утро в синее небо
Я выхожу, повторяя: нас рать!

* * *

Человек встает с утра,
Кофе кушает со сплином,
Развеселое вчера
Заедает аспирином.
В голове его гудят
Может быть и будь что будет,
И немного погодя,
Человек выходит в люди.
Он выходит, и идет,
И куда-то там приходит,
И чего-то очень ждет…
Ничего не происходит.

Человек глядит в окно,
Как сосна глядит с обрыва.
За окном почти темно
И пронзительно-тоскливо.
Жалко жмутся по углам
Тени будущих свершений:
Неотложные дела
Срочных требуют решений.
Человек всю ночь не спит,
Ищет выход. Не находит.
Кто-то рядышком храпит…
Ничего не происходит.

Человек выходит в ночь –
За прозреньем и за пивом,
Лужи черные толочь
Каблуками торопливо.
Ночь нежна и путь далек:
Улица, фонарь, аптека…
Человек спешит в ларек –
И встречает человека.
Взгляд цепляется за взгляд,
Вечность целая проходит,
В небе ангелы парят…
Ничего не происходит.

Человек домой идет
Выпивает, засыпает,
День за днем, за годом год,
Постепенно привыкает,
Не жалеть и не вздыхать,
Не пытаться и не рваться,
По ночам спокойно спать,
По утрам не трепыхаться.
Привыкает, а затем
Незаметно так уходит…
И тогда уже совсем
Ничего не происходит.

* * *

Мне нечего тебе сказать,
Я ошалела от тщеты:
Достать, догнать, купить, прибрать –
И так до полной немоты,

До сытой пустоты ночей,
Приличной чистоты жилья,
Отращивания ногтей,
Выращивания детей
И даже – глаженья белья.

И все увереннее вид,
Несокрушимее броня,
Мой ласковый семейный быт
Тихонько кушает меня.

Я покупаю детектив,
Чтоб был короче вечерок,
Карьерных чая перспектив,
Плачу немыслимый оброк.

И нет друзей, и нет врагов,
И все уплачены долги.
Не выхожу из берегов.
О боже, правый, помоги…

Паяц

Старый, седой паяц, экс-королевский шут
Грузно бредет в кабак сумеречной порой.
Дремлет парадный плац, гулко куранты бьют,
Девочку за пятак щупает часовой.

Ах, как он был хорош в бархате и шелках!
В складках одежд едва звякали бубенцы…
Пусть не совсем пригож – дам возбуждает страх,
Знай лишь шепчи слова, сладкие, как леденцы.

Улица, грязный двор, десять ступеней в ад:
Кто за стакан не прочь высмеять мертвеца?
Весь золоченый сор, весь королевский смрад
Скушает эта ночь и не поморщится.

Плачь, королева плачь – он не любил тебя!
Пали твои шелка втуне к его ногам…
Шлюха или циркач, шкипер или рыбак
Купят за полглотка твой пышнотелый срам.

Тенью былых утех, с шуткою, с матерком,
Ночь упадет за борт грязного кабака.
Шлюха уйдет наверх с пьяненьким рыбаком,
Шкипер отчалит в порт, всех загрызет тоска.

Старый, седой клошар, экс-королевский шут,
Встретит сырой рассвет, мусором лет шурша…
В небе горит пожар, гулко куранты бьют,
Прожита жизнь, и нет на сердце ни гроша.

Кукла Наташа

Маленькой девочке очень не хочется
Спать – но ругается мама усталая.
Манная каша никак не закончится,
Кукла Наташа совсем уже старая.
Кукла Наташа фарфороголовая
Смотрит так нежно, так верно откуда-то
Издалека – и мое бестолковое
Детство всплывает, смывая запруды. Так

Из сквозняка, из колыбельной
Песни – слова вспомню едва ль –
Вдруг прорастет жалью свирельной
Лет временных дальняя даль:
Это не я, в лете по пояс,
Там, где река, где соловьи,
Не торопясь, не беспокоясь,
Строю песчаные замки свои,
Это не мой, светел и прочен,
Мир примеряет ромашково-белый плюмаж,
Это не мне хочется очень
Вырасти из кукол и каш…

Ах, как жестоко мы были обмануты
Мамами, папами, книжками, сказками.
Чаемой взрослостью накрепко стянуты,
Старые дети гуляют с колясками,
Старые дети под жали свирельные
Плачут по куклам, по кашкам, по баинькам,
Старые дети поют колыбельные:
Баю-баю, не расти моя маленькая…

Каша застыла. Не греет, не радует
Лето, и мама опять неправа.
Кукла Наташа вздыхает и падает,
Бьется фарфоровая голова.

* * *

Из бытия в небытие
Солдат несет свое ружье,
И караулит воронье
У каждого столба.
Горит солдатская звезда,
Не зная страха и стыда,
И он идет себе, куда
Трубит ему труба.

Из бытия в небытие
Старьевщик волочит тряпье.
Его убогое жилье
Пропахло нищетой,
Пропахло потом и хламьем,
Но он кричит «Старье берем!»
Но он спешит из дома в дом,
Набить мешок пустой.

Из бытия в небытие
Выходит вор на дурачье.
Его отточено чутье
И узок ремешок.
Он жаждет встречи с богачом,
И запивает первачом
Грядущей встречи с палачом
Тоскливый запашок.

А небо плачет от тоски
И зажигает огоньки,
Но мы от неба далеки,
Мы ходим по земле.
И содрогается земля
Под нами, нам в лицо пыля,
И жадно ждут ее поля
Споткнувшихся во мгле.

Из бытия в небытие
Крадется всякое зверье
И волчье слышится вытье
В ночи из темноты.
Но вот уже трубят рога,
И лай собачий рвет луга,
И зверь пускается в бега
Сквозь хляби и кусты.

Из бытия в небытие
Мы тащим детское вранье,
Чужое грязное белье,
Тщету и пустоту.
Мы строим крепкие дома,
Мы сходим медленно с ума,
И прячем в сердца закрома
Пожухлую мечту.

А небо плачет от тоски
И зажигает огоньки,
А мы глядим из-под руки
На небо — и грустим,
И страхи смертные тая,
Как птицы в теплые края,
В небытие из бытия
Летим, летим, летим…

* * *
С.Т.
Задыхаясь от слов чужих,
Все же как-то пытаться жить,
Ждать, желать, не жалеть себя,
Кожи корочку огрубя.

Умирать от дурной тоски,
Зажимая до слез виски,
Заживая вином и сном
Горечь, бьющую напролом.

Под железное рвать и жрать,
Вездесущую вашу мать,
Всемогущее ё её,
Класть с прибором на вороньё,

На суглинок и чернозем,
Дат незыблемых окоем,
На несбыточность сладких мечт
Лечь насквозь, как на острый меч…

Ты не ешь меня, грусть-тоска –
Я живая еще пока,
Я покуда еще травой
Не вросла в пейзаж типовой.

Я вообще никогда и не:
Видишь – тополь плывет в окне,
Слышишь – дождь барабанит мрак,
Это все без меня никак,

Это все без меня нигде…
Ветер бегает по воде,
Там, где завтра заляжет лед:
Все пройдет, мой свет, все пройдет…

* * *

Я вас люблю, друзья мои.
Любовь моя еще быть может,
Но пусть она вас не тревожит —
Переросли.
Переболели суетой
Щенячей, страстным нетерпеньем,
Привычкой к хоровому пенью
И простотой.
О, как солидны и мудры,
Как безупречно бережливы
Вы на прекрасные порывы,
Свои миры
Оберегая от огня
Чужого, и чужого света,
И скоро вы, по всем приметам,
Оставите меня…

Я в вас гляжу, друзья мои,
Как в зеркало – и вижу осень,
И трезвый взгляд ее несносен,
Как поцелуй змеи.

Лук разлук

Натянут лук разлук,
Вот-вот – и соскользнет,
Издав зловещий звон,
Еще одна стрела.
И твой надежный друг,
Последний твой оплот
Падет во тьму времен,
Сославшись на дела.

Что толку разминать
Губами имена,
Поросшие травой
забвенья и вражды?
Что толку воскрешать
Былые времена?
Из памяти живой
Не выцедишь воды…

Но полно о пустом,
Коль скоро до конца
Один полет стрелы –
Так торопись, мой друг!
Не говори потом,
Не отвращай лица,
Не возноси хулы –
Натянут лук разлук…

Ушедшие ловить ветер

Весна, и от земли прелой
Несется к солнцу грай вешний,
А солнце золотит стрелы
И целится небрежно.
Божественной весны скерцо
Подхватит, понесет вечер…
Но попадет стрела в сердце,
И мы уйдем ловить ветер.

Нас будут окликать дружно,
Нас будут называть разно,
И чем-то попрекать скучно,
И в чем-то уверять страстно.
Весна перетечет в лето,
Любимые сплетут сети,
Заплачет телефон где-то –
Но мы ушли ловить ветер

В раздумье ли, в чаду ль бражном,
Погожим днем, глухой ночью,
Услышит кто, не суть важно,
Как где-то далеко очень,
За былью разглядев небыль,
На этом ли, на том свете,
Перекликаются в небе
Ушедшие ловить ветер.

Не от любви

Они сидели на кромке дня,
Сидели плечом к плечу.
Она спросила: Ты любишь меня?
О да, — он сказал, — хочу.

Закат укутывал влажной мглой
Превратности бытия.
Она прошептала: Мой дорогой!
И он прошептал: Моя…

Рыдала совесть, смущалась честь,
Но, глядя на млечный путь,
Она решила, что счастье есть,
А он решил не тянуть.

Потом ее увозил трамвай
В рассветные холода.
Она вздохнула: Не забывай!
Он выдохнул: Никогда!

А в остальном обошлось без сцен,
Без слез и клятв на крови.
А если кто и умер в конце –
То всяко не от любви…

Мотылек

Я читаю твое письмо и смотрю в окно.
За окном проливной июнь, за окном темно.
И качается свет бессонного ночника
Над листом бумаги, как крылышко мотылька.

А ты пишешь мне про белую ночь,
Про меня в ночи, про совсем не прочь,
Про любить – и ноныче, и тогда,
Про проклятое никогда.

Я не знаю, с чего ты взял, будто ночь бела.
Темнота на меня таращится из угла.
И дразня ее, дивится мой мотылек,
Как я тщусь оценить по достоинству бойкий слог.

А ты пишешь мне, за какой такой –
Непонятно – блажью или тоской,
Ну а я читаю, как вату ем –
Мотылек меня разбери зачем…

Я читаю твое письмо до рассвета, до
Пресловутых мальчиков цвета, пардон, бордо.
Ибо выбора нет, ибо я не могу никак
Темноте скормить дрожащего мотылька.

Сказочный день

Сегодня, красавица, сказочный день,
Особенный день, единственный день.
Сегодня в саду развернется сирень,
И съедутся гости на дачу.
Пойдет разговор – как всегда, ни о чем,
За красным вином, обсыпным калачом,
Заезжий писатель с уездным врачом
Напьются и станут чудачить.

Ты будешь с улыбкой им чай подавать,
В саду накрывать, вина подливать.
В твоем положенье нельзя забывать,
Как хлопотно нынче с работой!
Но ласковый ветер в изгибах плюща
И солнечный зайчик в тарелке борща –
Все будет так сладко тебе обещать,
Так щедро пророчить чего-то…

И к вечеру ближе, была – не была,
Жила – не жила, так долго ждала,
Ты выйдешь из дому, забыв про дела,
И даже не вымыв посуду.
Нахмурится небо и грянет гроза,
Подернется чернью небес бирюза…
Так счастья предчувствие застит глаза
Поверившим в чудо.

И вот уже слышится цокот копыт,
Рокот копыт, грохот копыт:
То бешеный всадник навстречу летит
К тебе – белоснежною птицей!
И выше, и краше, чем в давешнем сне,
Твой принц долгожданный на белом коне
Обдаст тебя грязью до самых колен –
И дальше помчится…

* * *

Забывай, застывай, зажимая в зубах
То ли смех, то ли стон, то ли злое словцо,
Погибай, погребай в потайных погребах
Огнедышащей памяти плеск бубенцов

Колокольных, прожорливый чаячий грай
В небесах сорока ветряных островов,
На разбитом кольце задремавший трамвай,
И до блеска засиженных царственных львов.

Забывай непреклонно, всю ночь напролет,
Как к заливу, за солнцем, уходит вода,
Повторяй монотонно: и это пройдет, –
И пройдет навсегда, без следа и стыда.

Только солнечный ветер в сырых погребах,
Только привкус несказанных слов на губах.

Вальс разлуки
(из пьесы “Coitus Verbalis, или похождения Алонсо, принца Романского”)

Кружится, кружится пыль, застилая глаза,
Тужится, тужится сердцем скупая слеза,
Катится, катится, катится по холодку
Рыцарь отверженный с дырочкой в левом боку.

Серые, смурые в небе плывут облака.
Катится рыцарь, дорога его далека.
Держится рыцарь рукою за раненный бок,
Крупными каплями капает клюквенный сок.

Пылью обсыпанный рыцарь в печальном соку
Свищет задумчиво дырочкой в левом боку,
Дырочкой-дурочкой в корочке жалостных слов –
Это со свистом уходит из сердца любовь.

Все что не сбудется – не позабудется, нет.
Сердце застудится, серый глотая рассвет.
Щупая дырочку, скроется рыцарь в дали…
Алые капли засохнут в дорожной пыли.

* * *

Ну, вот и все…
Теперь ищи меня,
Свищи меня, высвистывай.
Меня несет
Тот самый ветер,
Что на свете всех неистовей.
Прости — прощай,
Не обещай
Не забывать свою недобрую попутчицу,
Но обещай
Не поминать
Недобрым словом, если добрым не получится

Хранить обет
Любви святой
Не должно той, что ветру вверена.
Пойми, мой свет:
Я не изменница, о нет,
Я просто ветрена.
С тобой осесть
На склоне лет
Ии свить в траве гнездо, поверь,
Была бы рада я
Но с неба весть
Несет багряная заря,
Тебя обкрадывая…

Так за порог,
Не чуя ног,
Лечу, лечу, крыла расправлены.
На посошок
Коснись губами губ,
Слезами не оплавленных.
Ну что встал –
ведь ты же звал
Меня и сам когда-то там: О, моя ветреница!
Ведь ты же знал:
Я не шучу,
Я улечу, лишь только ветер переменится.

* * *

Ничто не вечно под луной,
И я не вечна – боже мой,
Какая жалость!
Я все сверяюсь по часам:
А сколько мне, а сколько нам
Еще осталось
Смеяться, плакать и скучать,
Друзьям свиданья назначать
У Черной речки?..
А позади, пыхтя, как слон,
Бежит за мною Соломон,
Сует колечко.

Привычно сдерживая крик,
Я ощущаю каждый миг
Как уходящий.
Я обреченный экземпляр,
Я свой же собственный кошмар
Впередсмотрящий.
Куда не плюнь – стучат часы,
Хрипят кукушки, воют псы
И ноет печень.
Мне жаль себя и жаль вас всех,
Но этот случай не из тех,
Что время лечит.

Гори, гори моя звезда,
Я скоро сгину без следа –
Найдешь другого.
Прости — прощай, любезный друг,
Ты был услужливей ста слуг,
Святей святого.
Тебя ни в чем не упрекну,
Возьму стакан – и протяну
Тебе с любовью:
Ведь может быть, в последний раз
С тобой мы видимся сейчас…
Так за здоровье!

* * *

Мы встретимся послезавтра, на том же месте и в тот же час,
Где пыльные мостовые и злые статуи помнят нас,
Где в темных гранитных жилах надежды лживой течет раствор,
Где смутной улыбкой живы, мы обретаемся с неких пор.

Густая и неприлично долгая память сырых камней
Любых обстоятельств выше и самых искренних клятв прочней.
Здесь бродят такие тени, такие страсти мутят века,
Такие плывут сирени ночами белыми в облака,

Что нам ли не знать ответа на бесконечно смешной вопрос…
Мы встретимся послезавтра, почти случайно, почти до слез,
И глядя в глаза чудовищ, блуждая в каменных островах,
Задумаемся о трудном и запутаемся в словах.

* * *

Напиши мне. Не знаешь, о чем? Ну, к примеру, о том
Что снега выпадают и денно, и нощно, и страшно
Даже выйти на улицу в черном, холодном пальто,
А не то, чтобы ехать куда-то за счастьем вчерашним.
Да и счастье ли было? Упрямо, капризно, грешно
И наивно в своем суетливом и глупом порыве,
Так не стоит и трогать сырое, гнилое сукно
Засыхающей корки на лопнувшем с гноем нарыве,
Так не стоит и ехать – в метель, в холода, в января
Бесконечную полночь, и кутаться зябко и жалко
В дорогое пальто под неверным лучом фонаря,
Ожидая трамвая последнего как катафалка.
Ни к чему, в самом деле, растрачивать лучшие дни
На колючем ветру, на скрипучем морозе, на взводе
Фонарей, расплескавших во мраке слепые огни,
А тем более – если одет не совсем по погоде.
Лучше чаю, горячего чаю в граненом стекле,
Очень крепкого чаю вприкуску, вприсмешку, вприпляску,
Что удачно отделался, что в чистоте и тепле
Заживет и отвалится корочка. Снимешь повязку –
А под ней розоватый и в меру уродливый шрам.
Если будет зудеть – то прикладывай мед и капусту,
Или в чай добавляй коньяку – но умеренно, грамм
Пятьдесят на стакан, и немедленно баиньки.
Пусто.

Ах, как пусто на скатерти белой ночного двора,
Все пути замело, все дороги, все ясные дали.
Написать бы тебе – но зачем? Это было вчера.
Лучше чаю, горячего чаю, и к черту детали…

Мастер и Маргарита

Маргарита Николаевна живет
Без особенных печалей и забот,
Без напрасных тараканов в голове
На тишайшей Спиридоновке в Москве.

Ей слегка не позавидовать нельзя:
Милый муж, интеллигентные друзья,
И квартирка – не квартирка, а мечта…
Натурально, красота и лепота!

И к тому ж она безбожно хороша,
И не дура, и довольно молода.
Что ни утро, то ни сколько не спеша
Ни на кухню, ни на службу, никуда,

Маргарита Николаевна, со сна
Незатейливый мурлыкая куплет,
С чашкой кофе восседает у окна
И рассеянно глядит на белый свет.

Из высокого, стрельчатого окна
Виден сад, и Спиридоновка видна,
И застиранного облака кусок
И помойка у ворот наискосок.

Вот проплыл какой-то деятель, а вот
Вдоль ограды протрусил огромный кот,
Черный, жирный, отвратительный на вид,
Вот прополз революцьонный инвалид,

На колесиках, и старая карга
С продовольственной кошелкой проползла.
Все торопятся, все чешут по блага
Где-то рядом затаившегося зла.

Пива нет, нарзану нет и жизни нет,
По-над Бронницкой летают кирпичи,
И на всю страну известнейший поэт
Из охриплых репродукторов кричит.

А гулять она сегодня не пойдет,
И вчера, и послезавтра не пойдет,
Потому что бесполезно и смешно,
Потому что безусловно все равно.

Солнце высушит веселую Москву,
Время спрячется за пыльную листву,
Люди добрые посеют и пожнут,
И мимозы, натурально, отцветут.

Ах, какая невозможная тоска,
Непонятная, невнятная печаль,
Душит, жалобит, болит, стучит в висках,
Закаляет изувеченную сталь.

Но гулять она, конечно, не пойдет:
Ибо жарко, и куда не кинешь взгляд —
Всюду быдло под названием «народ»,
Всюду мертвые с кошелками стоят.

Всяко лучше кушать кофе в тишине,
Наблюдая, как по бешенной стране,
По унылой, раскаленной мостовой,
От жары и духоты полуживой

Пробирается сквозь полчища калек
Некий странный, неприятный человек
С гордым, бледным, отливающим свинцом
И таким несвоевременным лицом,

Что немного непонятно, отчего
Он вообще еще гуляет по Москве,
Кто позволил, кто осмелился его
Не пожаловать кладбищенской траве?

Маргариту Николаевну тогда
Бьет густая, неожиданная дрожь,
А прохожий, он проходит, навсегда,
и уходит, не окликнешь, и не вернешь.

То ли в сторону Садового кольца,
Что-то тихо повторяя без конца,
То ли в сторону Остроженки бредет
Это странный, неприятный пешеход.

Он на пятый поднимается этаж,
Догоняя ускользающий мираж,
Он в мансуровский спускается подвал,
Где Иешуа Иуда целовал,

И бросается к рабочему столу,
И пустые загораются глаза,
И стекает по оконному стеклу,
По карнизу долгожданная гроза.

И к полуночи, к полнеющей луне,
Среднерусский озирающей пейсах,
Это маленькая женщина в окне
Оживает на исписанных листах.

Пива нет, и жизни нет, и смысла нет,
Только этот изумленный лунный свет,
Только лампа на рассохшемся столе,
Только дьявольские тени в полумгле.

И качается, распята, но жива,
На кривом серпе и молоте Москва,
Иегимона славит праздничный народ,
Что-то темное по воздуху плывет…

* * *

Стареющие девочки, ровесницы весны,
Растерянные бабочки в ладонях сентября,
Все кружатся, все тужатся, уже обожжены,
Уже до слез обижены враньем календаря.

Как холодно, как ветрено, как страшно не взлететь,
Когда листва лежалая дымится на костре.
Как быстро растворяются и золото, и медь,
В размеренном, уверенном, спокойном серебре.

И ничего глупее нет
Когда тебе семнадцать лет,
Ну, двадцать — изнутри,
А поверху, из года в год,
Кора корявая растет,
Как ты ее не три.

Стареющие девочки, ровесницы мои,
Еще полны сопливыми надеждами глаза,
Еще за счастье трудное не кончились бои,
И набухает новая за окнами гроза.

Гремят, рокочут сизые с багрянцем небеса,
Лишь пожилые рыцари на грустных рысаках,
Являвшие нам нежности и страсти чудеса,
Теперь застряли намертво в попутных кабаках.

Еще вчера – смешно сказать –
Нам было, в общем, наплевать:
Плюс-минус год иль два,
А нынче дорог всякий день
И всякий час. И вздох, и тень,
И жженая листва.

И не хватает слов, и сил,
И с разноцветных летних крыл
Ссыпается пыльца.
Крепчает ветер, вянет лист,
Закат, блин, холоден и мглист,
И воду пьют с лица…

Ля-минор

В черном небе звезда ходит за звездою,
Но с востока уже движется заря…
Ля-минор, дорогой, ля-минор с тобою,
Никогда до конца, проще говоря.

От тебя до меня годы геморроя,
От меня до тебя три ведра соплей…
Ля-минор, дорогой, ля-минор с тобою,
Ты не плачь, не грусти, ты еще налей.

Часовые любви плачут от досады,
Постовые судьбы в уголку смолят,
И уже ничего говорить не надо:
Ля-минор, дорогой, и финита ля…

Бронепоезд идет ко дну

Когда,
Крылом линялым задев волну,
Во льдах
Мой бронепоезд пойдет ко дну,
Во всех
Его вагонах отрубят свет
И смех,
И ветер вылижет пенный след,
Тогда
Летучей рыбой, морской змеей,
Туда
Я полечу над смешной землей,
Где день,
Перебирая рябину звезд,
В сирень
Роняет алые блестки слез.

Сойдя
С ума по лужам на утлый трап
Дождя,
Переплывая лазури трав,
Пройду
Соленой тенью по краю сна,
Найду
Себя в ладонях твоих, весна…

Когда
Мне в спину ржавый вонзит стилет
Нуда,
И нафталиновый запах лет,
Скуля,
Полезет горлом из темноты,
То я
Открою небу окно.
И ты
Живи,
Не затмеваясь на пустяки,
Лови
Надежду слова, огонь руки,
Пока
Кривая парка грызет струну,
Пока
Наш бронепоезд идет ко дну…

Свет мой небесный

Свет мой небесный, душа моя,
Вот и дошли мы, судьбу кроя,
Точно до края, и нет уже
Смысла, и только на кураже
Прежнем и кружится колея.
Прошлое пробует голоса,
Но непростительны паруса
Прочно забросившим якоря.

Май ли, апрель, синева, гроза —
Не приклонится весны лоза
К сердца пустому колодцу, и
Вечности не остается ни
Выслушать, ни посмотреть в глаза.
Не остается надежды на
Небо и время безбрежное,
Бражно смеркается бирюза.

Так на прощанье себе не лги,
Памяти долгой прости долги,
Все, что не сбудется — к лучшему,
Прочно-насущному, сущему,
Мутной мечтательности беги,
Не помышляя судьбы иной,
Просто и сладко дыши весной
И береги себя, береги…

* * *

Как ни бейся, как ни бойся проиграть,
Все равно тебе придется выбирать.
Между строем и толпою,
Между светом и покоем,
Нас качается отчаянная рать.

Это муторное время не про нас,
Вот и лопается встроенный компас,
Свято чается: вот-вот
Все само самой пройдет,
Рассосется, утрясется, пронесет…

Не надейся, не хватайся за слова,
Осторожность, разумеется, права,
Трусость гордости мудрее…
И зачем он только реет,
Этот дохлый буревестник в головах?!

Как не хочется опасностью дышать,
Мелких радостей самих себя лишать:
Обходились же без нас,
Отчего же в этот раз
Нужно все-таки решаться и решать?..

Оттого же, и себе не стоит врать:
Как ни бейся, как бойся проиграть,
Между небом и гнездом,
Между страхом и стыдом,
Все равно тебе придется выбирать.

Баллада о бедном рыцаре

Жил на свете рыцарь бедный,
На заслуженном постое,
Променявший тазик медный
На колечко золотое.
Жил, оставив озорство,
Не смущая никого,
Почитая даму сердца своего.

Шли года, года летели,
Оплетали неводами,
Прорастали колыбели
Счастья нежного плодами,
Сладко длился тихий плен
Четырех уютных стен,
И ничто не предвещало перемен.

Меч, плащ, перезвон подков,
Плач поверженных врагов,
Странное томление в груди,
Объяснений пьяный мед,
Жар встреч, расставаний лед,
Все давно осталось позади.
Кто в жестокой битве пал,
Кто по дурости пропал,
Знают только бог да воронье.
От зари и до зари,
Небеса благодари
За простое счастие свое

Но однажды рыцарь верный
Заблудился на охоте,
И в ночи сырой и скверной,
На простуженном болоте,
Он увидел меж камней
Фею пляшущих огней,
Краше всех давно постылых дульсиней.

Как она была прекрасна
Знает ночь и знает ветер,
А слова, увы, напрасны,
Все слова на белом свете
Безнадежны и смешны
В жарком мареве луны,
В иступленном наступлении весны.

Так жизнь катится с горы,
Так рождаются миры,
Так с небес нисходит волшебство,
Неожиданной весне
Предостаточно вполне
Пристального взгляда одного.
Предпоследняя глава
Перепутает слова,
И прологом станет эпилог.
Но весне недолго жить
Если, совесть обнажив,
На нее выходят честь и долг.

Он ничем себя не выдал,
Славный рыцарь, бедный рыцарь,
Умирая от обиды,
Не умея объясниться,
Он поворотил коня,
И зело себя казня,
Прочь помчался от болотного огня.

С той поры прошло немало
Лет достойных и приятных —
Мирно совесть попивала
Сладкий чай на травах мятных.
Тишина качается,
Что-то смутно чается,
Как печально все опять кончается…

Молитва

Когда настанет время
Прощаться и прощать,
Когда подступит вековая тьма,
Прошу Тебя смиренно,
Яви мне благодать:
Позволь в последний миг сойти с ума.

И я увижу ясно,
Пройдя сквозь зеркала,
Далекий берег снов моих и книг,
Где слово ненапрасно,
Печаль не тяжела,
И сладкозвучен грешный мой язык.

Где гордости и чести
Прозрачные глаза
Благоразумьем не заволокло,
Где зависти и лести
Коварная лоза
Не оплетает доблести чело.

И сердца не жалея,
На дальнем берегу
Я проживу совсем иную жизнь,
Где все преодолею,
Успею и смогу
В короткий миг безумья у межи.

И будет мне нестрашен
Последний мой маршрут,
Когда вернусь на ближний берег свой,
Где, приложившись к чаше,
Товарищи всплакнут
Над молчаливой куклой восковой.

Баллада о трех улицах

На маленькой площади города N,
Застыли в объятьях обшарпанных стен,
Три клена над детской площадкой.
Качели, скамейка, старуха с клюкой,
Младенец угрюмый, с недетской тоской
Песок ковыряет лопаткой.
В июльском безветрии день раскален,
И некто, присевший на чахлый газон,
Мечтает о жидком азоте,
Сейчас он поднимется с пыльной травы,
Рассеянно сор отрясет с головы
И вдаль побредет по субботе.

От маленькой площади, глухо урча,
Расходятся три кривоватых луча
Вполне одинаковых улиц,
Три тонких штриха на мази городской.
И только старуха с убогой клюкой,
На шаткой скамейке ссутулясь,
Глядит и провидит в июльском чаду
Сквозь стены и клены, и дней череду,
Сплетенье следов и последствий,
И молча, поджав обеззубевший рот,
Следит равнодушно, куда повернет
Кривая блаженствий и бедствий.

Направо пойдешь – через триста шагов
Нарвешься на зависть подземных богов,
Камазную, пьяную зависть,
И в ад попадешь, и пройдешь по меже,
Протянутой между «еще» и «уже»,
Но выйдешь в блаженную заводь,
Где видится ярче божественный свет,
И нет сожалений, и ясен сюжет,
И каждому дню, как подарку
Нежданному, счастлива будет душа,
Июльским ли зноем покорно дыша,
Январским ли тлея огарком.

Налево свернешь – ни за ломаный грош,
За ласковый взгляд навсегда пропадешь,
Без славы, без пользы, без чести.
Случайная встреча, безмолвное «да» —
И можно иди бесконечно, куда
Неважно, но только бы вместе.
Как много сгорело на этом огне
Высоких стремлений, как в этом вине
Свершений зело растворилось,
Но вряд ли об этом кручинится тот,
Кто в нежной улыбке бездумно плывет,
Сдаваясь теченью на милость.

А прямо пойдешь – попадешь в магазин,
Вонючий и тесный, где мрачный грузин
Продаст тебе теплого пива,
И скорбно его попивая, пойдешь
Нелепых предчувствий упрямую дрожь
В слова заплетать торопливо.
К концу переулка поймаешь мотив,
И хитрой фигурой рефрен закрутив,
Пребудешь доволен собою,
Но прямо и под ноги глядя едва,
Озвучишь невольно иные слова,
Убившись о столб головою…

На маленькой площади города N,
Застыла судьба, разлагая трехчлен
На «будет» и «было бы, если».
И некто болезный, из пыльной травы,
Не слыша дрожанья тугой тетивы,
Вздымает вспотевшие чресла,
И делает шаг.
Приседает грузин,
Прекрасная дева по пыли скользит,
Торопится пьяный водитель,
И скорбно кивает ненужной клюке,
Легко растворяясь в поспешном пике,
Насмешливый ангел-хранитель.

Баллада о Франсуа Вийоне

От жажды умирая над ручьем…
Ф. Вийон.

Я, Франсуа Вийон, угрюмый убийца, клошар и вор,
Славный король помоек и верный рыцарь парижских шлюх,
Дважды смиренно выслушав окончательный приговор,
Лишь милосердием божьим в петле палаческой не протух.
Лишь подаяньем питаясь скудным, в жалком тряпье влачусь,
Мимо высоких замков и неприветливых деревень,
Что мне посмертной славы пьянящий дух, маслянистый вкус,
Если и корки хлеба в брюхе не сыщется третий день.

Эй, бедолаги, висельники, грязный, вонючий сброд!
Дайте пожрать – а я вас за то немедленно воспою.
К черту Святую Деву, ее красой не набьешь живот,
К черту Спасителя, слишком уж будет скучно в его раю.
Праведный труд до гроба, тоска смиренная на челе –
Это ли то, зачем на свет рожден Франсуа Вийон?
Лучше просить подаяния, лучше честно висеть в петле,
Чем на скамье церковной бесславно гнить до конца времен.

Гвоздь в королевской заднице, хриплое пугало для святош,
Благословенной Франции наибеспутнейший трубадур,
Я обложил дерьмом не припомнить сколько больших вельмож,
И перепортил сколько не сосчитать малолетних дур.
Божию милостью нищий не духом, но телом и кошельком,
В поисках вечной истины все обшаривший кабаки,
Я, Франсуа Вийон, научившийся не сожалеть ни о ком
И не о чем, умираю от жажды на острие строки…

Марианна

Та весна казалось вечной,
Как шекспировский сонет,
И в лазури безупречной
Растворялся теплый свет.
Травы стлались изумрудно,
В небе множились стрижи…
Можно было жить нетрудно,
Можно просто было жить.
Можно было на рассвете
Отправляться в никуда,
Обожать соленый ветер
И ночные поезда,
Слыть несмешливой и странной,
Не стесняться наготы,
Называться Марианной,
Ради пущей красоты.

И рыдали неустанно
Безутешные пажи:
Марианна, Марианна,
Слово нежное скажи,
Будь сердечна, будь гуманна,
Не на век, так до зари,
Марианна, ах, Марианна,
Хоть улыбкой подари.

И куда она уходит,
Эта вешняя вода?
Вот и осень тихо бродит,
Багровея от стыда,
Леденея от обиды,
Льет промозглую тоску.
Нежной страсти инвалиды
Разбрелись по холодку.
Раздались былые стати
Думы сморщили чело,
И лежит она в халате,
Размышляя тяжело:
Как поднять себя с дивана,
Как.. а впрочем, на хрена?
Время капает из крана.
Жизнь до ужаса скучна.

Даль печальна и туманна,
Под окном сосед орет:
Марь-Иванна, Мар-Иванна,
Одолжи рублей пятьсот!
Что-то ноет постоянно,
Что-то жжет который год…
Марь-Иванна, ох, Марь-Иванна,
Ляг, поспи – и все пройдет.

Река

Говорят, в ту же самую реку войти
Не случается дважды – и трижды смешон
Возомнивший иное на сломе пути,
И удел его жалок, и крах предрешен.

Но лелея надежду превыше ума,
Незадачливый путник стоит на краю
Столь знакомого сердцу обрыва, где тьма
Отворенною кровью стекает в зарю.

А внизу протекает все та же река.
Он ее узнает — каждый блик, каждый всплеск,
Каждый камень на теле сырого песка,
И далеких порогов рассеянный блеск.

Так беги, торопись, раздвигая года,
Отражаться в бесценном ее хрустале…
Столько лет этот берег и эта вода
Твоего возвращения ждали во мгле.

Столько лет – так входи же в упругий поток,
Рассекая ладонями теплую плоть
Благодарной реки, и плыви на восток,
На рассвет, не пытаясь поток побороть.

Говорят, что уже никогда и нигде,
Что нелепо, смешно, и не меньше болит…
Я за солнцем иду по горячей воде,
И в затылок мне дышит глупец Гераклит.

* * *

Но это кино было только про нас,
И эта комедия не повторится.
Г. Шульпяков — С. Труханов

Это было бы грустно, когда бы не просто смешно.
Я вином запиваю знакомое с детства кино,
Я сижу, как баклан, на чужом берегу,
И уснуть не могу, и понять не могу:
Отчего эта лодка так быстро ушла на дно?

А ведь было же время, не жадное на чудеса,
Раздували ветра незатейливые паруса,
И тревожное солнце вставало вдали
И за солнцем летели в ночи корабли,
И туман разгоняли беспечно друзей голоса.

Каждый день проживая до тла, до седой золы,
Мы смеялись и не боялись ничьей хулы,
И под утро, вдыхая вчерашний угар,
С неизменной улыбкой держали удар,
Не умея искусным враньем прикрывать тылы.

Не растрачивая сердца на ненужный хлам,
Мы учились любить по Шварцу и по Битлам,
Мы искали не быта, но бытия,
И сходили с ума от чужого нытья,
И пустые надежды не прятали по углам.

Да, конечно, нетрезвая жалость к себе смешна.
Наступили иные, серьезные времена.
Но, хватаясь за призраки и миражи,
Я никак не впишусь в эту новую жизнь,
Где моим невеселым песенкам грош цена.

И опять кипит гранит и пылает лед.
И корявые стрелки вспять обращают ход,
Я усну, и мне приснятся тогда
Лодка, ветер и большая вода —
И возможно, завтра что-то произойдет…

Арканар
Посвящение А. и Б. Стругацким

Проходи, озираясь, по улицам темным, где с кровью мешается грязь,
Где смердит нечистотами, похотью, страхом и потом засаленных душ,
Где по праву ничтожества, ядом глаза заливая и всласть матерясь,
Волокут на расправу печальных калек и взалкавших спасенья кликуш.
Где похожие плотью одной на людей, безобразные бродят скоты,
Пожирая друг друга, и сыто рыгая, и жадно рубая хабар,
А распятые ангелы скудного света висят на столбах, с высоты
Окончательной в мертвых зрачках отражая ревущий внизу Арканар.

Проходи, благороднейший дон, справедливой и верной дорогой своей,
Прячь глаза и сжимай кулаки – но не лезь, не мешай деловым палачам.
С каждым шагом, в дыму непроглядном и жирном, и телом и духом черствей –
Это время несчастное принадлежит пустоглазым, лихим сволочам.
Это время себя выжигает дотла и хрипит в нестерпимом огне,
Но спаситель не слышит, спаситель убогую жалость в себе превозмог
Или просто устал и уснул, и спасение видит едва ли во сне…
Это время похоже на все времена. Прячь глаза, неудачливый бог.

Где-то там, далеко-далеко, торжествует другая, прекрасная жизнь,
Где веселые люди навеки отмыли с себя обезьяний помет
И забыли, как некогда плыли в крови и друзей предавали во лжи,
И устроили райские кущи заместо помоек и вечных болот.
Где-то там – но тебе, очевидно, уже никогда не вернуться туда:
Зараженный убогого хамства, и скотства, и подлого барства чумой,
Ради цели высокой немного души по пристойному курсу продав,
Ты отныне и присно останешься здесь, ты сживешься с вонючей тюрьмой.

Где-то там, далеко, твой потерянный рай, справедливый и мудрый предел,
Подчинивший пространство и время, и вставший на вахту далеких планет…
Но тебе никогда не вернуться туда, даже если бы ты и посмел,
Потому, что на самом-то деле его ни в каком измерении нет.
Потому, что полуденным солнцем единожды тьму вековую поправ,
Невозможно красивая сказка твоя растворилась в полуночной мгле,
Оглянись и очнись: из пыли и отбросов, из гнили и сточных канав,
Во стекле и бетоне растут арканары по всей закопчённой Земле.

Справедливые дети, ловившие некогда каждое слово твое,
Полунищего детства кумиров сменяли на банку дешевой халвы,
И наелись от пуза, и впали в слащавое, муторное забытье,
И не стали богами – ведь это так трудно, ведь это так глупо, увы.
А премудрые дети детей, подрастая, и знать не хотят ничего
О неведомых звездах, о дальних мирах, потускневших в бетонной тени.
И возможно, что вскоре никто не припомнит и имени твоего,
Благородный Румата Асторский, последний герой арканарской резни.

Так кончаются сказки. И нам ничего невозможно уже изменить,
Только глубже и глубже утаптывать глупую память большим сапогом
Молчаливого благоразумия, только все крепче затягивать нить
Непричастности на набухающем горле отчаянья в хрипе благом.
Но опять и опять, вопреки и рассудку, и времени, споря с собой
И себя забывая, как жизнь забывает о смерти у самого дна,
Ты берешься за меч, и выходишь на свой безнадежный, бессмысленный бой –
И мне чудится – вовсе не вечен лежащий на сумрачном дне Арканар.

Дорога на Турухтанные острова

Когда октябрь-болиголов
Промозглой горечи накатит,
Я прогуляюсь на закате
Вдоль Турухтанных островов,
Где туч несчётные стога
Глядятся в зеркало залива,
И турухтаны горделиво
Фланируют по берегам.

Не догадается никто,
Куда лежит моя дорога,
Куда бежит моя тревога
В сыром поношенном пальто.
Кружится ржавая листва,
Пусты слова, пусты карманы…
Какие, к черту, турухтаны,
Какие, к богу, острова?

А там, на этих островах,
На берегах неизъяснимых –
И шорох волн невозмутимых,
И шепот камышей во рвах.
Там солнце падает в пролив
Как апельсин в большую лужу,
И злую обещает стужу
Его малиновый налив.

Там плесы, ивы и туманы,
И турухтаны, турухтаны…

Из года в год, из краха в крах,
Топонима нелепый данник,
Я назначал себе свиданья
На Турухтанных островах
Но чуть слабел дурной накал
Страстей, и расправлялись плечи —
Я забывал и дату встречи,
И час, и повод забывал.

Пустое, впрочем. Память слов,
Худая дань дрянной погоде —
Ведь их давно уж нет в природе,
Тех невозможных остров.
Лишь, рваный штопая сюжет,
По краю города убого
И скучно тянется дорога
Туда, куда дороги нет.

Туда, куда-то, в никуда,
В пасть предпортового Плутона,
Вдоль безнадежного бетона
И бесконечного стыда,
Где ветер мусорный, скуля,
Качает башенные краны…
О, острова, о, турухтаны,
О, блажь прекрасная моя!..

Жизнь отставного корнета

Жизнь отставного корнета
В унылой провинции нехороша:
Чахнет душа без привета
Фортуны, и нет за душой ни гроша.
Быта глубокая складка
Заела мечтаний былых благодать…
Словом, все жидко и гадко,
И некому потную руку подать.

Малодоходное место,
Сопливые отпрыски, кашель ночной.
Юная пташка-невеста
Заделалась тощей, сварливой женой.
Дуры-березы шумят по обочинам,
Звон колоколен с холма,
И, как корнетова жизнь, скособочены,
Жмутся к дороге дома.

Где ты, гремучая слава,
Горючая лава побед и страстей,
Где благодарной державы
Восторженный гул и вниманье властей?
Где вы, упругие девы,
Любимые дочери щедрых отцов,
И Гименея напевы
Под сводами пышных столичных дворцов?

Русские боги смеются до слез,
Сортируя молитвенный хлам.
Так что, при лучшем раскладе — курьез,
А при худшем — обида и срам,
Если же вдруг в милосердном угаре и
Выпишут призрачный шанс —
Жадные ангелы из Канцелярии
Судеб зажмут дилижанс.

Жизни гнилая карета
По многим приметам катится к концу,
Жалкая песенка спета,
И пьяные слезы ползут по лицу.
От неудач пустовертия,
По бездорожью тщеты сволочной
Скромно съезжает в бессмертие
Богом забытый корнет отставной.

Песенка о безответной любви к Родине

Музыка Ежи Петерcбурского

Утомленный любовью
Безответной и горькой,
Над рекой на пригорке
Сидит поэт
С банкой гадкого пива,
Весь плакучий, как ива,
Даль туманно-тосклива,
Простору нет.

А Она его не замечает,
Гордостью и дуростью сильна:
То елей источает,
То козлов привечает
Ии души в них не чает —
Ох, Родина.

Так мечталось поэту
Прокричать всему свету,
Как он мощную эту
Бабищу лю.
Но обла и стозевна,
Брызжет ядом царевна
И выходит плачевно —
Не лю, но блю.

Тяжело любить такую дуру,
Как доить колхозную свинью…
Не войти трубадуру
В мировую культуру,
Воспевая натуру
Подобную.

Неопрятен и жалок
Как гнилой полушалок,
Пьет поэт — что, пожалуй,
Легко понять.
Ветер мусор колышет,
Едут скорбные крыши,
И безумием дышит
Родина-мать.

Пир во время чумы

Странное время — слова застревают в горле,
Если же по привычке откроешь рот —
Ужас клокочет и звуком течет прогорклым,
Нерастворимым в патоке нежных нот..
Так что сиди, мочи, улыбайся ясно,
Черному времени белой рукой маши,
Думай-не думай, напрасно ли — не напрасно,
А не спасешь ни совести, ни души.

Пир во время чумы,
В жирном чаду придорожной корчмы
Как бессовестно мы
Поем и пляшем.
На пороге тюрьмы,
На берегу обязательной тьмы
Как пусты и немы чаянья наши…

Время молчанья о главном и злом
Старые крепости прочит на слом,
Время сползания в сторону дна
Не оставляет от них ни рожна.
Время обеда. Твой бог или бес
Смотрит задумчиво с тучных небес,
Он приготовил вилку и нож
И говорит: Ну, что ж,

Пир – так, значит, горой!
Будь ты пигмей, будь ты герой,
Рот покрепче закрой
Да и прыгай в сотейник!
Мой товарищ сырой,
На холодец свое сердце настрой,
Это больно порой,
Но не смертельно.

Так начинает в дыму исчезать
Все, что когда-то мечталось сказать,
В голову лезет невнятная чушь,
Душу пора бы засунуть под душ,
Тело пора бы вообще поменять,
Душно, темно. Окончание «ять»
Слышится, что и когда ни скажи
Родина, дружество, жизнь…
Так тренируется гибкость души,
Так за повидло торгуется shit,
И простирается ложь от ума,
И подступает чума.

Пир во время чумы —
Тощей сумы паче тюрьмы
Опасаемся мы,
Гордое племя
Крепостных партизан
Вялой борьбы за пармезан,
У которых внезапно
Кончилось время.

Так что пой да пляши,
Жги-прожигай дорогие гроши,
Бога-беса смеши
Корчей на блюде,
Забывай, предавай,
Жуй поживей свой каравай,
Да полней наливай —
Завтра — не будет.

* * *

Кошка по имени Чернышевский собирается в рай,
Душной квартирной пылью устав дышать.
Небо призывно качается, время кончается, ей пора —
А глупые люди пытаются помешать.
Дрянью какой-то пичкают, пачкают, без толку теребят,
Тычут железной иглой в отощавший бок,
А там, в раю, в золотом краю, в заоблачных голубях
Ее заждался пресветлый Кошачий Бог.

Кошке по имени Чернышевский осточертел давно
Вид на свободу с девятого этажа.
Долго она не решалась, но вот осталось только одно —
Выплюнуть воздух и перестать дрожать.
А в райских садах орут серенады мартовские коты,
Бродят стада непуганых, жирных крыс,
И непослушные дети ее выходят из темноты,
Дети, которые так и не родились.

Как бесконечно много на свете пустых и ненужных слов,
Ласковых, но совершенно напрасных слов.
Кошка прощает неумным людям страшную их любовь
В муторном ожидании райских снов.
А небо такое высокое, в редких розовых облаках,
Солнце садится, душный спадает зной.
Кошка по имени Чернышевский спит на моих руках,
Черная мгла сгущается надо мной…

* * *

Закрывай глаза, закрывай глаза, закрывай,
Не смотри назад, не смотри вперед, не смотри,
Как по рельсам катится дребезжащий трамвай,
Так и ты катись, только слизь с лица подотри.

Ты катись обломком гнилым по черной волне,
Ты ползи по красной стране, как вошь по мотне,
Научись не знать, научись глотать без стыда,
Провожать друзей тишком, молчком – в никуда.

Научись ходить, как все, и глядеть, как все,
Подмечать, как жадно множатся упыри,
Но молиться только салу и колбасе.
Не смотри назад, не смотри вперед, не смотри…

Песенка о гвозде

Любви моей ты боялся зря.
Мол я так страшно люблю!
А я лишь хотела видеть тебя,
Кривую улыбку твою.
И днем, и ночью, и в дождь и в снег,
За тобою шла я, как верный пес,
А ты, дурачок, замышлял побег
И чушь прекрасную нес.

Любви моей ты боялся так
Что выключил телефон,
Сменил квартиру, работу, пиджак,
Прическу и даже лосьон.
Но я тебя находила вновь
И вновь, везде, неизвестно где
Такая выпала нам любовь,
Звезда, звезды, о звезде.

Теченье дней, шелестенье лет,
Ты скоро бегать устал,
Достал веревку и табурет
Кусочек мыла достал.
Когда же я разломала дверь,
Чуя сердцем трепетным – быть беде,
То ты уже висел на гвозде,
И нет мне счастья теперь.

Любви моей ты боялся зря,
Меня за стерву держал,
Мне было довольно видеть тебя,
А ты так подло сбежал.
И кто другой затаил бы злость
Или клял судьбу, глубоко скорбя…
А мне же довольно того, что гвоздь
Остался после тебя.

* * *

Не страшусь я ни войны, ни диктатуры,
Ни инфляции, ни нового закона,
Ведь у меня жена — не просто баба-дура,
А глава Администрации района.
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля,
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля.

Ваша жизнь — забот печальных вереница,
А моя же — марципанчик да варенье:
Ведь мой любимый тесть заведует больницей,
А деверь — шишка в полицейском управленьи.
Тесть заведует ведущей горбольницей,
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля.

Пруха пухнет на бабле и на престиже,
Умножается удача на сноровку,
Брат в суде, золовка в банке, сын — в Париже,
Типа, консульстве проходит стажировку.
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, сын в Париже —
Ведь как известно, дети — это наше все.

Если выпало в империи родиться,
Нужно хватку развивать в себе медвежью,
Нужно четко понимать, к чему стремиться,
А не сопли развозить по побережью.
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля.
Кому-то ветрено, а мне так в самый раз.

Кто-то родину ругает, кто-то прям уж
Изгаляется над всем, что, типа, свято…
А у меня вот дочь на днях выходит замуж
За простого нефтегазодепутата.
Да, у меня вот дочь на днях выходит замуж,
Потому что, дети, как сказано было выше, наше все.

А вы меня спросите: сам-то ты кто, неприятная морда?
И я вам прямо скажу, без стыда, я скажу вам гордо:
Я парень простой, незатейливей вши, неприметней бульдозера,
Скромный разнорабочий кооператива «Озеро».
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля,
Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля
Короче, граждане: хотите жить как люди,
Так своевременно вступайте куда на…

* * *

Все может закончиться, друг мой, в любую минуту.
И думать об этом нельзя. И не думать нельзя.
Безумного века вдыхая горячую смуту,
По лезвию неумолимой эпохи скользя,
Вычерпывай время дырявым половником быта,
На завтра откладывай все, что сей миг не в цене,
Живи и не помни, что все мы условно убиты,
И все похоронены будем на этой войне.

О, как восхитительно дали блестят голубые
Мечтаемых нами решений, свершений и встреч,
Сражений грядущих как искренне пенье трубы и
Нежна потаенной любви молчаливая речь.
Не помнящим к свету дорогу из тьмы первородной,
Во тьму плодородную страшно прокладывать путь.
Беги, торопись! – надрывается ветер голодный, –
Но нет, не теперь, не сегодня, авось, как-нибудь.

Авось пронесет, и до завтра промедлит Атропос,
А там послезавтра, а там и закончится год,
И новый начнется, и вечности черная пропасть
Привычно подернется дымкой дежурных забот.
Все может закончиться, друг мой, в любую минуту –
И ветер, и смута, и даль голубая, и твердь…
Не все ли равно богу, дьяволу, веку, кому-то,
Как много, как мало тебе удалось не суметь?

Не все ли равно, где застанет тебя провиденье:
В дороге, в диване, в нирване, в стране дураков?
Властители дум и судеб, становясь удобреньем,
Ничем не питательней скучных своих батраков.
Не все ли равно? – но волну рассекая тугую,
Я снова и снова ловлюсь в эту черную сеть:
Все может закончиться, друг мой, в минуту любую…
Я знаю наверно, я очень боюсь не успеть.

Царевна-лягушка

У царевны-лягушки не жизнь, а сплошное расстройство –
Это вечное свойство изящных и чутких натур –
У нее аллергия на пошлое мироустройство,
На проклятую жижу, расхябистость и мокроту.

Ей положено жить-поживать на прохладном болоте,
В вековечной дремоте, не пяля пупырчатых вежд,
Незатейливо квакать, хватать комаров на излете
И царевича ждать, зеленея от нежных надежд.

Но мятежное сердце к традициям глухо и слепо:
Все так глупо, нелепо, и осточертел водоем.
И лягушке мучительно хочется в синее небо
Воспарить, и оттуда прозрачно запеть соловьем.

Ей бы плыть в облаках, окунаясь в зари позолоту,
И высокую ноту тянуть и тянуть во весь дух,
А царевичи пусть погуляют пока по болоту,
Там полно полноценных, простых и смиренных лягух.

Так она потихоньку мечтает и строит прожекты,
И уже начала изучать вертикальный скачок,
Но не знает, бедняжка, что старый и мудрый прозектор
Для нее приготовил и скальпель, и прочный сачок…

Композиция

Встав, как дура, в первую позицию,
Я пишу с натуры композицию,
У натуры жирные амбиции —
Как, впрочем, и у меня.
Я ловлю удачные движения,
Тонких чувств печальные брожения,
И становится изображение
Все краше, день ото дня.

А натура-то огорчается,
Ей все что-то иное чается,
И, в натуре, не получается
Путного ничего.
Смотрит милая, смотрит искоса,
Ей загадочен смысл дискурса
И мутится от злого искуса
Естество.

Я пишу с азартностью картежника,
Днем и ночью стоя у треножника,
Глупо обижаться на художника —
Лучше посуду помой.
Ты оставь протесты и петиции,
Ты не стой в унылой оппозиции,
Ты пойми — все дело в композиции,
И, бога ради, не ной!

Но натура все обижается,
Все язвительней выражается,
И по всем фронтам продолжаются
Затяжные бои.
Дым клубится, дорога стелется,
Главначштаб не мычит, не телится,
Пулеметчик, зараза, целится
В своих.

Осень мается, осень мечется,
Дурость временем не излечится,
И однажды увековечится
Тишиной голубой.
И знобит от скверного климата,
И опять посуда не вымыта,
Что ж ты, милый мой, смотришь мимо-то?
Бог с тобой…

ГИМН ПРАВИЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ

В годину испытаний,
Сомнений и метаний,
Несбыточных мечтаний
И жалкого вранья,
Непросто жить неплохо –
Коварная эпоха
Прожевывает лохов
Как желуди свинья.

Но, правильные люди,
Мы были, есть и будем,
И жребий наш нетруден,
Покуда нас хранят,
Сугубо и сурово,
Два сокровенных слова,
Непреходящих слова:
Халява и откат.

Плешивые илоты,
Святые идиоты
И прочие кихоты,
Что пашут на износ,
Нас хают и бичуют,
Линчуют и корчуют,
И где едва почуют –-
Сопливый морщат нос.

Но все они, ей-богу,
Завидуют убого,
Их мучает изжога
И жабы их гнобят,
А в воздухе витают,
И мимо проплывают,
И в синей дымке тают

Прекрасный жребий в синей дымке тает
И ты один лишь в этом виноват.

Живущий на зарплату —
Не жмись придурковато,
Халяве и откату
Отдайся всей душой.
И станешь ты нормальным,
Конкретным и реальным,
Немного аморальным —
Но как же хорошо!

Эх, хорошо в стране продажной жить,
Где, натурально, можно все купить,
Совесть и честь не бойся продавать –
Завтра прикупишь новых пять.

Тебя по новой смете
И женщины, и дети
Возлюбят и отметят,
И отблагодарят.
И радости прибудет,
А время не осудит:
Все правильные люди
Имеют что хотят.

Так пусть во веки вечны,
Мудры и человечны
Над родиной калечной
Уверено царят,
И, улыбаясь, машут
И не проносят чаши
Божественные наши
Халява и откат.

Господи, помилуй, плута и мздоимца во славу твоё, и откатится тебе…

Комната на третьем этаже

Ты знаешь, столько лет прошло уже,
А этот дом мне снится до сих пор,
Где комната на третьем этаже,
И два звонка, и длинный коридор.

Там пыль и тараканы по углам,
Тяжелый дух закисшего белья,
Обидный хлам, обыденный бедлам
Уныло-коммунального гнилья.

Там вечно продолжается война
За свет, за газ, за сломанный бачок,
И поквадратно жизнь поделена,
И двери запирают на крючок.

Но за высоким тополем в окне
Все теплится единственный фонарь,
И набухает в гулкой тишине
Любви новопреставленной словарь,

Там все мои прекрасные друзья,
Чья вдохновенна речь и нежен взор,
Грядущей славы светлые князья
Нетрудный продолжают разговор,

И сладко сердце глупое стучит,
Премудрой помыкая головой,
И мама возвращается в ночи
Расстроенной, усталой — но живой…

Ты знаешь, столько лет уже прошло,
Весло мое скребет по дну реки,
Но здравому суждению назло
И честному стяжанью вопреки

Хранит меня над пропастью, во рже
Изъеденного бытом бытия
Та комната на третьем этаже,
Где даль моя, и боль, и соль моя…

Маленькие человечки

Утро – не утро, хмарь в фонарном дыму,
На леденелом асфальте визжат тормоза,
Маленькие человечки бредут во тьму,
Сонно тараща отчаянные глаза.
Хмурые женщины злятся: быстрей, быстрей,
Ветер наждачный облизывает лицо,
Жадные морды невыспавшихся упырей
Маленькие надежды берут в кольцо.

Лето ушло, наверное, навсегда.
Холодно, страшно и жалко себя до слез.
С неба течет простуженная вода
И разлетается грязью из-под колес.
В бешеном царстве предутренних злых теней
Днесь обреченные смогом сырым дышать,
Маленькие рабы распорядка дней
Учатся ненавидеть и не прощать.

Впрочем, для них надежда еще жива:
Нужно всего-то малость перетерпеть,
Вырасти из бесправного меньшинства
И самому решать, самому лететь.
Каждое утро, ныряя в холодный мрак,
Втайне ослабив шарфа колючий жгут,
Маленькие человечки мечтают, как
Станут они большими и убегут.

Но бесконечны ржавые фонари,
Хмурые взрослые люди бредут во тьму,
Маленькие человечки у них внутри
Свыклись и возлюбили свою тюрьму.
Это всего лишь утро трудного дня,
Далее будет проще наверняка…
И равнодушные ангелы их хранят,
Сонно ворочаясь в чертовых облаках.

 
* * *

Мы занимаемся музыкой —
Нежно, неспешно, adagiо —
В небе вечернем оранжевом
Плавает облачный чад.
Блудное время обуздывать,
Блазному духу дарить полет —
Только и можно, что горстью нот,
Вялую кровь горяча.

Мы занимаемся пением,
Мело-плетением слов и сфер —
Spirituozo, alla valzer —
Скучные души дразня.
Дай же нам небо терпения
Не оборвать тетивы-строки,
Целясь в сплетение музыки
И уходящего дня.

Нам, обреченным на сущности,
Тесно и тошно месить тщету.
Небо сгущается в черноту
Ночи без дна и конца.
В терпкой его безвоздушности
Не остается иных основ,
Паче искания нот и слов,
Подзаводящих сердца.

 
* * *

в прошлой ли жизни
три года назад
вчера
память такая память
и смех и срам
там где на месте тебя у меня дыра
рваная –
у тебя неприметный шрам

время плетет покрова
растит дерева
множит слова
но снова здесь и сейчас
имя твое
если не застревает
в горле
то перекашивает en face

имя твое
не выдохнуть
не вдохнуть
что ж до тебя — я знаю наверняка
имя мое тебя не смутит
отнюдь
шрам не зачешется
разве что так
слегка

фея теней
хозяйка мертвой воды
память такая память
шуршит в золе…
этой бы да золой удобрять сады –
но не растет ничего
ничего
в дыре

 
* * *

Пока нерешительно топчется время
За шаг до последней черты,
И мудрого вздоха свинцовое бремя
Не сплющило страстной тщеты,
Все странно и страшно, и нежно, и ново,
И полночь острее меча –
Пока между нами не сказано слово,
Пока тишина горяча.
Пока переменчивый ветер беспечно
Летит от заката в рассвет,
Не так уж и важно, чем кончится нечто,
Чему и названия нет.
Ах, глупая осень упорного хлеба,
Твои опасенья смешны,
Пока между нами натянуто небо,
Прозрачное небо весны.
Нам поздно смеяться и поздно бояться,
И тени ловить в темноте,
Но дай же нам боже еще задержаться,
Промешкать на этой черте,
Где нет ни раздора, ни вздора пустого,
Где все достижимо – пока
Не порвано небо, не сказано слово,
Не дышат зимой облака.