Сор памяти моей не вымести метлой.
С. Гандлевский.
Простая фотография. Ни гор, ни волн, ни романтических развалин, ни статуй или мраморных столпов: обычный, малосимпатичный двор, собачий кал, восставший из проталин, помойка, тополь, стая чудаков. Одни сидят на лавочке, другие стоят вокруг – веселые, благие, и щурятся на солнце, а оно – я помню все – пьянее, чем вино.
Я помню всех. Вот этот, шебутной и невысокий, нежный алкоголик, осеменивший всех окрестных дев, давно переместился в мир иной, где, чую, тешит поваров до колик похабными частушками, воссев князьком на раскаленной сковородке, как на скамейке этой, посередке, и повара, ворочаясь едва от смеха, тащат лучшие дрова.
А вот наш принц. Красавец и герой – какая боль – не моего романа. Высок, изящен, нецензурно крут. Одна моя хорошая… но стой, строка, не залезай в чужие раны. Возможно, врут. А если и не врут, то что за дело мне до этой свары, до кто-кого-куда, когда на пару мы жгли глаголом ночи трудных дней, да так, что Феб придерживал коней.
Прелестная NN, звезда и смерть всех падких на терзанья хоакимов, сирена и возвышенная блядь. Все так же больно на нее смотреть, как и тогда. Смотрю насквозь и мимо. Так хороша, что слов не подобрать. Теперь она, толкуют, подурнела, осемьянела, нарастила тело и гробле одиссеев без числа кулинарию скромно предпочла.
Меняем темп. Уж Германа кричат, а список кораблей едва почат.
Вот Лева, как-то резко взявший вправо, непоправимым курсом на жлобье; миляга Сева, переевший славы, но все ее глодающий ее; вот общий друг сердечный, ставший гуру, и легкость сохранивший, и фактуру, но потерявший память; вот жена его – вторая, третья? – кто считает мужей и жен, когда журчит и тает; что ж до говна – да как же без говна? Всплывает, да. Смешной придурок с краю… нет, в Таню Л. я больше не играю, и в Аню К… Плюясь, любя, скорбя, я вспомню всех, но только не тебя.
Смешно смотреть на эти наши лица, пожалуй что припухшие слегка, но чистые как смольная девица и тощие как зад бурундука. Еще пусты дырявые карманы, еще стоят враждующие кланы плечом к плечу и бодро срут рядком в полях ужо вовсю грядущей славы, а призрак чести мстительно-кровавой дешевым изгоняют коньяком.
Иных уж нет, а те далече (Пушкин) – что, собственно, естественно вполне, но как-то тошно очень, как-то душно зрачку гулять по выцветшей весне, еще на ниве быта не подгнившей, еще самой себя не хоронившей, не провожавшей с ужасом _своих_, еще гулящей, пьющей и курящей, еще такой живой и настоящей, и не подозревающей о них, сиречь о нас, цедящих через призмы отдельных жизней жалкие софизмы о безрассудстве младобытия.
Пардон май френч – не лечит ни хуя.
Ваш комментарий будет первым