Hasta la vista

В отвратительное утро беспросветного правленья от тяжелых сновидений пробуждается тиран, и встает, и с отвращеньем тащит царственную тушку к золотому унитазу в беломраморный клозет. У него болит желудок, и тошнит его жутчайше – не от лести хитрожопо-верноподданных скотов, но болезненно-постыдной, неприличной для героя и народного кумира натуральной тошнотой. Посещение клозета доставляет облегченье, но предательская слабость и поганенькая дрожь остаются в жидком теле, застревают в организме августейшего больного и раскачивают твердь. Но тиран себя хватает исступленно за гонады, запивая альказельцер на ходу курвуазьём, и торопится немедля доказать себе и миру, что не дряхлая вонючка, а конкретный мачо мэн. И по утренней прохладе разлетаются курьеры, воспаряют самолеты, с песней строятся полки, смертоносные ракеты задирают клювы к небу, небо медленно хренеет, наливается свинцом. Мачо мэн, сблевав украдкой, залезает на кобылку, то ли ржавую, как слава, то ли бледную, как блядь. Реки крови, горы трупов, море слез, мильон терзаний – все из давешней злосчастной прорастает тошноты.

Здесь сторонний наблюдатель справедливо предположит жесточайшее похмелье – но окажется не прав, ибо подлинной причиной возмущенья организма подгнивающего мачо стал испорченный лосось. Истекавший нежным соком и зело благоухавший, он казался превосходным — супер, прима, манифик! Но приправы перебили легкий привкус разложенья, и никто не догадался, не просек и не пресек. Виноват, конечно, повар, безответственный вредитель, не радевший об отчизне, не учуявший беды: кабы он, подлец, понюхал, кабы, сволочь, пригляделся, не случилось бы кровавой и бессмысленной резни. Оправдания нелепы, и смешны, и безрассудны — но нельзя сказать, что этих оправданий вовсе нет: дело в том, что старый повар, жалкий, жадный, жирный повар пополудни разосрался с раскрасавицей женой. Что она ему сказала, что он ей в сердцах ответил — пересказывать противно, но в больном его мозгу эта чертова пластинка все крутилась и вертелась, изнуряя, иссушая трудолюбие и прыть. Гранд-маэстро дел кухонных, властелин ножей и вилок, он утратил в одночасье властный взор и острый нюх, все гадал да изумлялся, все терзался, отравитель… Рыба? Что? Какая рыба? Да, конечно, хорошо.

А красавица младая на другом краю столицы возлежала на диване и глядела в потолок, и дурное настроенье, послужившее причиной безобразного скандала, заливала коньяком.  Нет, она отнюдь не стерва, и совсем не истеричка; хоть, пожалуй, и не ангел, а, скорее, херувим: нежный, белый и пушистый… Но и ангела, пожалуй, можно стрижкой безобразной основательно взбесить. И теперь она страдала, и теперь она рыдала на всклокоченном диване, ненавидела себя, это зеркало напротив, эту жалкую квартирку и постылого супруга, провонявшего борщом. Но наверно, но конечно, но всего и всех острее – криворукого дебила, завитого мудака, парикмахера-стилиста, за немыслимые бабки обкорнавшего красулю, натурально, под горшок. И вообще, столичный сервис, неизменно-беспощадный и бессмысленно-циничный окончательно достал: переплачиваешь вдвое, даже втрое, а ни капли уважения к клиенту, всюду чванство да понты. Опоздать – святое право, нахамить с невозмутимой и с почтительной ухмылкой – наивысший пилотаж… А не нравится – ну что же, так и скатертью дорога: вас, жлобов, у нас в избытке, как-нибудь переживем.

И примерно в то же время модный мальчик-парикмахер, осторожно растирая по руке троксевазин, криво морщился и думал с утомительной тревогой: неужели, в самом деле, все же трещина в локте? Это ж надо было утром так преглупо навернуться, так неловко поскользнуться у подъезда и упасть, чтобы после еле-еле шевелить клешней болезной, корчить дикие гримасы и с трудом соображать! Неприятности подобной с ним могло бы не случиться, если б он не торопился, встал пораньше, не тупил, собирался порезвее, вышел вовремя из дома, и, конечно же, заметил и удачно обогнул эту слизистую мерзость, эту шкурку от банана, нагло брошенную прямо у порога шебутным, невоспитанным подростком из квартиры номер восемь, хамоватым и вонючим, как походные носки. А теперь – избави боже – если трещина, то, значит, он остался без работы на неделю, даже две, — а какое без работы, если съемная квартира и текущие расходы, и кредит на бмв… Мальчик все еще не в курсе, что кредит – какая прелесть! – возвращать ему не светит в свете третьей мировой, и мучительно решает: то ли ехать на ночь глядя на рентген, а то ли скушать анальгину и бай-бай.

Вот на этом самом месте, на банановом кульбите, связей следственно-причинных разветвляется поток на капризные извивы ручейков неочевидных: тятя, тятя, наши сети притащили многочлен. Совершенно непонятно, как решается задача, и решается ли вовсе, и кому ее решать, как добраться до истока – а точнее, до какого из истоков добираться вдоль по склизким берегам. Виноваты ли тупые, безответственные предки из квартиры номер восемь, прекратившие давно все попытки достучаться, докричаться, дотянуться до расслабленного чада сквозь махровый пубертат? Виноват ли парикмахер, вьюнош трепетный и бледный, но лениво-неуклюжий, особливо по утрам? Неужели, право слово, трудно было встать пораньше, неужели так уж сложно чаще под ноги смотреть? Виноват ли мэр столичный, запретивший нелегально, без патента, тротуары и подъезды подметать, отчего начальник жэка выгнал тихого Ахмета и, в детали не вникая, нанял бойкого Санька? А Санек, такое дело, раньше часу не проспится, раньше двух и не возьмется за лопату и метлу, а случится рано утром неопрятному подростку бросить шкурку от банана — так и хрен с ней, полежит…

Младший ангел-надзиратель мирового обустройства, канцелярии небесной неприметный хлопотун, справедливо полагая, что бессмысленно и дальше погружаться в несъедобный человеческий компот, и дотошно выполняя указания начальства – третий том, параграф первый, пункт четыреста второй – для поправки конъюктуры выпускает на прогулку неприметную бабульку из квартиры номер семь. Аккуратная бабулька на банановую шкурку не наступит – но заметит, поворчит – но подберет, и на ней не поскользнется торопыга-парикмахер, и капризную клиентку идеально пострижет. Умирая от восторга, красотуля-капризуля звякнет мужу, скажет «чмоки» и пойдет по бутикам, ну а муж — пожалуй, лучший повар в этом захолустье – нежным словом окрыленный, на работу полетит, где приветливо, но строго все проверит, до мельчайших мелочей, и, лососину на помойку завернув, драгоценному владыке — к сожаленью, временами столь не крепкому желудком — приготовит на обед нежный суп из авокадо, диетическую спаржу и свежайшего цыпленка: это будет манифик! Все останутся довольны, все останутся здоровы, и растает в отдаленье призрак третьей мировой.

Мир спасен. Коварный, злобный и презренный искуситель человеческого рода посрамлен в который раз. Из небесного буфета слышно ангельское пенье. Канцелярское дежурство мерно близится к концу. Крякнув, ангел-надзиратель поднимается со стула, осторожно расправляет подзатекшие крыла и спешит с благою вестью к богоизбранной  бабульке: слышь, возлюбленная бабка, собирайся в магазин. Бабка шкрябает в затылке, но затем хватает бойко старомодную кошелку да замызганный жакет и выходит из подъезда в то же самое мгновенье, как запущенный подросток доедает свой банан. Он швыряет ей под ноги кожуру – и тут старуха нарушает хитроумный, утвержденный свыше план, и бежит за хулиганом, потрясая той кошелкой, угрожая участковым и общественным судом. В это время из подъезда вылетает парикмахер, — натурально, навернувшись на поганой кожуре – и со всей летучей прыти растянувшись на асфальте, рвет на самом видном месте дорогущее пальто. Сатанея от досады, он встает и продолжает путь – но разум возмущенный жаждой мщения томим: парикмахер ненавидит всех и вся, и с наслажденьем сволочному мирозданью резво ножницами мстит.

И почтенные матроны задыхаются от гнева, и гламурные девицы матерятся от души, идиотка на ресепшен прячет жалобную книгу, имидж модного салона тает прямо на глазах. Карсотуля-повариха заливается слезами, прикрывается платочком и бегом бежит домой, где ее встречает пошлый боров-муж и вопрошает: это что за катастрофа у тебя на голове? Тут взрывается пространство, разлетается посуда, облетает штукатурка, стены ходят ходуном. Молодая повариха собирает чемоданы и с победно-гордой мордой уезжает в свой Тамбов. Старый повар от расстройства – ведь развод, ремонт, убытки – выпивает полбутылки дорогого коньяку и, конечно же, не едет на постылую работу: я сегодня поболею, что-то сердце барахлит. Время пахнет тухлой рыбой, время  пахнет свежей кровью, мачо мэн уже несется в беломраморный сортир. Том шестой, шестой параграф, пункт шестой: асталависта; скорбный ангел-надзиратель отправляется в буфет. А прямой его начальник, укоризненно вздыхая, набирает ржавой глины и отравленной воды, и прилежно, и с каким-то сладострастным упоеньем лепит рыжих тараканов, напевая «отче наш»…