Нью-Йорк, Нью-Йорк или как впихнуть невпихуемое

Я всегда любила прослеживать малозаметные, но порой такие непреложные взаимосвязи всего и вся, линии судеб (хотя это звучит немного пафосно) в книге даже не бытия, а просто быта, странные переплетения слов, звуков, действий, сюжетов, порождения случайностей. Puzzles of Life. Иногда я их вижу, иногда – придумываю. Обычное дело. Недавно, например, в Музее-квартире товарища Кирова (есть у нас в СПб такое любопытное место) я стояла у картины, изображающей товарища Сталина, прогуливающегося по набережной в компании соратников и юных дев с весенними букетами. Девы были самые что ни на есть обыкновенные, народные – и мне почему-то подумалось, что неизвестный автор этого эпического полотна, вполне возможно, не рисовал их в студии со специально приглашенных натурщиц, а, действительно, просто «схватил» образ там же, на набережной, во время какого-нибудь советского празднества с цветами и гуляниями… а тогда, например, одна из этих девчонок вполне могла оказаться моей бабушкой – или ее подругой; и вот ее уже нет, и подруг нет, и товарищей, и художника – но все они были нужны, чтобы я постояла у этой картины, написала эти слова – а кто-то их прочел, решил обязательно сходить в этот музей, и сходил, и там встретил кого-то там своей мечты… или попал под машину))

Но это фантазии – а вот вам реальная спираль преднамеренных случайностей и откровенной пазлости мироздания: собираясь в Штаты, я решила, по обыкновению, что-нибудь почитать про Нью-Йорк – и мне на глаза попалась книжечка под названием «Нью-Йорк – творческая биография города». Если кто-то уже читал активно мной рекламируемого Соломона Волкова и его «Историю культуры Санкт-Петербурга» — так это книга из той же серии, хотя и потоньше, попроще, поповерхностней… но подход тот же: город глазами культуры, прежде всего – литературы. Книжки этой мне как раз хватило на дорогу от СПб до НЙ с перерывами на покушать и подремать. По прочтении образовался целый список того, что следовало бы прочитать либо перечитать в самое ближайшее время: все же я не большой специалист по американской литературе – и тем более, по американской поэзии. Стоит ли удивляться, что, когда на следующий день я отправилась в Метрополитен, в музейной лавке обнаружились Poems of New York – то есть сборник стихотворений американских поэтов о Нью-Йорке, каковой я тут же и прикупила и теперь вот чту.

Начинается сия антология с трех стихов Уитмена, которого я, разумеется, читала ранее – но как-то без энтузиазма. А тут вдруг захотелось большего, так что пришлось заказывать отдельный сборничек-билингву. Попутно впс полезла на Википедию в поисках жизненных и творческих подробностей; наткнулась на фразу «вокруг поэтической книги Уитмена «Листья травы» выстроен роман современного прозаика Майкла Каннингема «Избранные дни»; вспомнила, что и это – тоже из списка; отправилась на Флибусту за «Днями», скачала заодно и «Часы», ибо смотреть-то смотрела, но не читала, а надо бы, потому что все та же тема, о переплетениях, о взаимосвязях и проникновениях судьбы в судьбу; начала, натурально, с «Часов» (пока заказанная ранее уитменовская билингва еще не приехала) – и буквально на первых страницах упала с разлету в пассаж, столь точно определяющий мое все во время прогулок по Нью-Йорку, что его просто невозможно было бы здесь не процитировать (да-да, именно ради следующего абзаца были написаны предыдущие три:)) – даже если бы местом действия был не Нью-Йорк, а какой-нибудь, прости господи, Усть-Ордынск:

…She loves West Tenth Street on an ordinary summer morning… She knows that a poet like Richard would move sternly through the same morning, editing it, dismissing incidental ugliness along with incidental beauty, seeking the economic and historical truth behind these old brick town houses, the austere stone complications of the Episcopal church and the thin middle-aged man walking his Jack Russell terrier (they are suddenly ubiquitous along Fifth Avenue, these feisty, bowlegged little dogs), while she, Clarissa, simply enjoys without reason the houses, the church, the man, and the dog. It’s childish, she knows. It lacks edge… Still, this indiscriminate love feels entirely serious to her, as if everything in the world is part of a vast, inscrutable intention and everything in the world has its own secret name, a name that cannot be conveyed in language but is simply the sight and feel of the thing itself. This determined, abiding fascination is what she thinks of as her soul (an embarrassing, sentimental word, but what else to call it?); the part that might conceivably survive the death of the body. Clarissa never speaks to anyone about any of that. She doesn’t gush or chirp. She exclaims only over the obvious manifestations of beauty, and even then manages a certain aspect of adult restraint…

…Она любит Десятую улицу по утрам…. Она знает, что поэт типа Ричарда стал бы редактировать это утро, вымарывая случайную уродливость вместе со случайной красотой в поисках экономической и исторической правды, стоящей за здешними старинными кирпичными таунхаусами, угрюмыми архитектурными излишествами епископального собора и сухопарым мужчиной средних лет, выгуливающим джек-рассел-терьера (эти бойкие кривоногие собачки стали вдруг необычайно популярны на Пятой авеню), а она, Кларисса, просто наслаждается видом этих домов, этого собора, этого прохожего с собакой, наслаждается, и все. Это по-детски, она понимает. Слишком некритично… И тем не менее, она чувствует, что в этой неразборчивой любви есть что-то невероятно глубокое, как если бы все в мире было частью огромного непостижимого плана и каждая вещь носила тайное имя, не поддающееся языковому выражению, но являющееся самой этой вещью, как мы ее видим и чувствуем. Это абсолютное и безусловное восхищение и есть, как она начинает думать, ее душа (смущающее, сентиментальное слово, но как еще это назвать?), та ее составляющая, которая, возможно, переживет распад тела…

Ну и вишенка на торт: когда я написала обо всем об этом в Фейсбуке, знающие товарищи подсказали, что прекрасный джаз-клуб «The smalls», где впс причащалась аутентичнсти, расположен как раз на Западной Десятой улице :-))) Очередная милая шутка случая.

*     *     *

Все определения Нью-Йорка, приходящие мне сейчас в голову, начинаются на с: selfish, sexy, shameless, straightforward, speedy, sudden, superb… хотя нет, не все. Добавим, пожалуй, еще crazy – будет не так изящно, но честно.

Нью-Йорк чем-то похож на мой родной Петербург. Прежде всего – исключительным местом в историческом и социокультурном ландшафте, хотя язык и не повернется назвать его «культурной столицей» Америки. Затем – непредсказуемым и местами мерзопакостным климатом. Ну, и наконец — фантастическим магнетизмом, особенно пагубным для эмпириков. Хотя магнетизм этот — несколько иного свойства. Петербургское притяжение настойчиво и болезненно: мой город не успокоится, пока не затянет неофита в себя со всеми потрохами, хочет последний того или нет. Он присасывается к душе, как изящная пиявка, откачивая излишнюю живость и жизнерадостность и впрыскивая взамен сырую рефлексию, ядовитую амальгаму тумана, тоску по невозможному и жажду одиночества: один состав для всех укушенных. Может потому вся петербургская литература, по сути, есть одна бесконечно длинная, местами гениальная, но — что уж тут таить — весьма нудная повесть о том, что на самом-то деле никто никого не любит, и мы все умрем. Иногда, впрочем, жертвы сопротивляются и начинают вырабатывать имманентное противоядие, так сказать, антитела к петратворенью – и не мне вам рассказывать, как это проявляется снаружи… Ну и город, как правило, в долгу не остается, так или иначе, а мстит.

Нью-Йорку же, как мне кажется, все равно. Однофигственно. Кто попадет в капкан, упадет, сойдет с ума от безвкусного, избыточного блеска, отравится его фирменным коктейлем роскоши и дряни – не интересно: на прокорм ему в любом случае достанет с избытком. В этом смысле город над вольным Гудзоном — более благородный охотник: если жертва, пусть и подраненная, успевает свалить – о’кей, let it be, скатертью дорога… живи. А кто не спрятался – он не виноват.

Петербург – это вода. Много воды. Слишком много. Этой водой можно упиваться, можно захлебываться, можно в ней плыть – по течению или против, можно тонуть. Для кого-то это стоячая вода, болотина, засасывающая тихо и медленно неосторожного путника. Для кого-то озеро – спокойное, гладкое: раскинь руки, ляг на спину, созерцай облака. Но для всех и всегда вода – в потоке ли, в луже – это еще и паноптикум отражений, поэтому сны здесь так легко перепутать с явью, а вымысел со смыслом.

Нью-Йорк – это камень. Скалы. Острые, высокие скалы, на которых иногда растут деревья – но их настолько мало, что они порой даже кажутся излишними. Со скалами отношения другие – никакого тебе мерцания, созерцания, кайфа в дрейфе: или ползешь вверх, или падаешь вниз. Есть, впрочем, еще один вариант: постоять у подножия, задрав голову, поцокать языком – и пойти своей дорогой… вариант как раз для нас, для понаехавших туристов:)

Нью-Йорк бессовестно и скандально сексуален – и не только потому, что заставлен, точно музей современного искусства, фаллическими символами разной степени пронзительности (хотя они впечатляют: вечерний променад от Центрального парка вниз по пятой авеню оказался одним из самых серьезных эротических впечатлений за всю мою не бедную на приключения жизнь – но в детали, пожалуй, углубляться не будем). Нет, в чопорном и низкорослом Гринвич-Виллидже, равно как и посреди браунстоунов Харлема чувствуется присутствие того же брутального, нагловатого… нет, не мачо, мачо – это у нас Неаполь… А тут эдакая помесь Гира с де Ниро, прекрасный, как большинство полукровок, рельефный, бисексуальный альфа-самец; мальчик ли, девочка ползет по склону Фудзи – без разницы, отымеет, прожует, выплюнет под восторженные аплодисменты и стоны восхищения. И при том, местами – тем же Гринвичем или Бруклином – этот город иногда вдруг кажется очень британским и едва ли не пуританским… так что теперь мне срочно нужно в Лондон: сравнивать впечатления.

Петербургу нужна рифма, желательно изысканная, не затасканная – что заставляет его пиитов чем далее, тем более выделываться. А еще ему нужен классический размер, желательно трех-, но можно и двухдольный, лучше ямб, нежели хорей, и анапест, нежели дактиль, – чтобы помучить, потянуть, повыть вдоволь. Нью-Йорку рифма противопоказана категорически, да и строгий размер – тоже: синкопируйте, господа, не стесняйтесь. И отсюда совершенно другая поэтика пространства – и другая литература. «Маленькая жизнь», например, просто не могла бы написаться ни в одном российском городе – не потому, что тема скользкая, а потому, как она, то есть тема, звучит.

Музыка там тоже другая… но я девочка филоцентричная, мне литературные ассоциации и коннотации и ловить, и описывать – проще. Впрочем, по шаблону – ну как иначе – Нью-Йорк всегда был для меня городом Большого Джаза. Им он и остался, хотя некоторые мои друзья-аборигены утверждают, что джаз в Америке практически почил в бозе: не моден, не товарен, и слушают его только интеллектуалы-извращенцы. Увы, ни подтвердить, ни опровергнуть не могу: кажется, вся музыка этого города ушла в смартфоны и доставляется посредством наушников прямо в головной мозг потребителей, минуя большой эфир, в котором шум, постоянные сирены, громкие голоса, гудки машин и … и все-таки джаз, хотя бы и мизерными порциями. А вот Городу812 синкопы пристали как корове седло. Сколь не выделывается месье Голощекин, а Джаз в Белую Ночь – увы, оксюморон. И хотя дома у меня практически всегда играет если не радио Эрмитаж, то Курт Эллинг, Или Билли Холидей, или Эллочка…  но если я иду гулять по городу, то в прогулочном плеере «на ход ноги» будет совсем иной «продовольственный набор».

Вот, кстати, пока я набирала предыдущий абзац – мне пришло в голову, что музыки мне, скорее всего, не хватило из-за погоды: все уличные музыканты попрятались от мороза, разве что в метро попадались изредка… впрочем, впрочем в метро тоже было достаточно холодно. Вообще же, погодой мне свезло, как утопленнице: до минус пятнадцати днем, ураганный ветер, метель разной степени тяжести. Погода, что называется, шептала: Oh, baby, it’s cold outside… Но тут очень помогла петербургская закалка: ну да, ветер, мокрый снег, и мороз, и в одном флаконе – но это все не повод не выходить из комнаты. Хотя, конечно, могло бы быть и потеплее, а снежной грязи и льда под ногами – поменьше; тогда бы бегалось быстрее, успевалось больше, невпихуемое впихивалось плотнее.

Вот, пожалуй, и все. Можно, конечно, было бы написать еще несколько постов-отчетов, например, «как я посещала Музей Метрополитен» или «Общественный транспорт в Нью-Йорке – лайфхаки для неофитов», или “Размышления о бесславном крушении “Последнего корабля” о скалы Бродвея” — но это скучно. По музеям надо ходить ногами (если к этому занятию есть некоторое внутреннее расположение), а не читать о них. Транспорт… ну, кто приедет – сам разберется, зачем лишать товарищей удовольствия сперва потупить, а потом лично разрулить последствия)) ну и так далее. А так — все самое существенное сказано, и пора закругляться.

Послесловие

“I am burning. I have to live, I have to sing, I want to transform myself into a thousand different characters and carry their life with me onto the stage where it’s so bright and so dark at the same time, just knowing there are three thousand people out there longing to be swept away by the passion that’s about to flood out from scarlet curtains, to this I consecrate my body and my soul, I can give no more than all of myself, I feel my heart is a throbbing engine and my voice is the valve, like a wailing train, it has to sing or blow up, there’s too much fuel, too much fire, and what am I to do with this voice if I can’t let it out, it’s not just singing. I am here as a speck, but I don’t feel scared or about to be blown away, I feel like all New York is a warm embrace just waiting to enfold me. I am in love. But not with a person. I am passionately in love with my life.”
― Ann-Marie MacDonald